«Артишоки!
Артишоки!
Помогают от изжоги!»
Предлагает негр кокосы,
как раскалывать, толкует,
ну, а бывшие кокотки
бодро спаржею торгуют.
И над пестрыми рядами,
над грядой омаров сонных,
над разинутыми ртами
рыб,
Парижем потрясенных,
этот суп царит в дыму!
Не суп, а благовоние!
Собираются к нему,
как на богомолие!
Вот он,
луковый,
лукавый,
фыркает, томится.
Это лучшее лекарство!
Ну-ка, дайте миску!
Ай да лук! Ай да лук!
Всю усталость снял он вдруг.
И сейчас бы шире круг,
да каблуком о каблук!
Только неудобно —
все-таки не дома.
Улыбаясь улыбкой широкой —
мол, не кушанье,
просто ах! —
налегают на суп шоферы,
и расклейщик афиш,
и монах.
Все свежеет —
мускулы, мысли.
Ну-ка, брат, еще —
не срамись!
Погляди,
как вторую миску
поглощает английская мисс.
Погляди-ка,
какие цацы,
ну, пожалуй, тоньше мизинца,
подобрав свои платья по-царски,
вылезают из лимузина.
К супу луковому строптиво
приезжают они,
устав
от наскучившего стриптиза
и от всяческих светских забав.
И промасленные пролетарии
на условные эти талии,
не скрывая усмешки,
глядят…
Ну да черт с ними —
пусть едят!
И сказал мне попутчик мой фразу
(а на фразы такие он скуп):
«Изменяется все во Франции, остается
лишь луковый суп!»
Его ели в тавернах портовых
и крестьяне,
присев на земле.
Он стекал по усищам Портоса
и по усикам Ришелье.
Наворачивал Генрих Наваррский
из серебряных гентских посуд
этот, правда, не слишком наваристый,
но такой удивительный суп!
Он всегда
был кушаньем первым,
неподвластный годам и векам.
Мужики его ели
и пэры,
но на пользу он шел —
мужикам!
Над тиарами
и тиранами,
кавалерами на конях,
над красивыми их тирадами
похохатывал
суп
в котлах!
Поправляю ту горькую фразу.
Выношу