по сей громаде.
Я не могу не быть
везде
одновременно —
в Ленинграде,
в Находке
и Улан-Удэ.
Сей ветер
выше всех поветрий.
Как глас пространства,
он во мне.
Нельзя быть крошечным поэтом
в такой громадине-стране!
«Я в жизни много только пил…»
Я в жизни много только пил.
Я жил и ново, и неново.
Немного, кажется, любил
но и любимым был немного.
Боялся я всецелых чувств,
хотя без них мне было горько.
Хвалили так себе, чуть-чуть,
и били тоже полегоньку.
Я требую, и я молю.
Душа кричит и уповает:
пусть вечно любят и люблю,
а если бьют – пусть убивают.
Шнурки
Все шнурки мои сгнили
от уральских болот,
но подставил мне крылья
стрекоза-самолет.
И партиец суровый
впал невольно в тоску —
как, такой бесшнурковый,
заявлюсь я в Москву.
Христианней, чем инок,
всем вождям вопреки
с кровных новых ботинок
одолжил он шнурки.
На российских тропинках
я останусь в веках
в беспартийных ботинках,
но в партийных шнурках!
Ягодные места
Роман
«Бе́ленько тебе»…
Эпилог
«По небу полуночи ангел летел…»
Эту строчку вспомнил космонавт, грустно улыбнулся и подумал: «Ну какой я ангел!» Лицо космонавта, обращенное к иллюминатору космического корабля, было усталым, немолодым, но исполненным живейшего детского любопытства. Космонавт никогда раньше не был за границей. И вдруг границ не стало. Все полосатые столбы, ничейные перепаханные полосы, колючая проволока, пограничники, овчарки, таможни – исчезли. Из космоса их существование казалось противоестественным, нелепым. Многое стало до смешного непредставляемым, как, например, слово «прописка»…
Внизу горсточкой рассыпного золота, брошенного на черный бархат, мерцал огнями Париж. Космонавт повел взглядом чуть влево и очутился в Лондоне, боковым зрением прихватывая светящийся кусочек Копенгагена. Космонавт, засмеявшись, почесал уже полысевший затылок – здорово! Гагарин не смог бы так почесать затылок – он был еще в скафандре. Сейчас летать стало проще. Гагарину, наверно, было страшно. Страшновато и сейчас, но не так, как впервые. А все-таки Гагарин сказал совсем просто, совсем по-русски: «Поехали!», этим словом сразу сделав космос чем-то своим, домашним. Среди всех бесчисленных инструкций у Гагарина не было никаких указаний сказать именно это слово. Оно выдохнулось само по себе… Какое лицо было у Гагарина… Лицо тоже, конечно, подбирали, но такое лицо нарочно не вычертишь ни на каких засекреченных чертежах.