не упускает ничего,
не понимающий большого
предназначенья своего.
Все в мире ждет его, желает,
о нем, неузнанном, грустит,
а он по улицам гуляет
и крепким яблоком хрустит.
Но я робею перед мигом,
когда, поняв свои права,
он встанет, узнанный, над миром
и скажет новые слова.
«История – не только войны…»
История – не только войны,
изобретенья и труды,
она —
и запахи,
и звоны,
и трепет веток и травы.
Ее неверно понимают
как только мудрость книжных груд.
Она и в том, как обнимают,
как пьют, смеются и поют.
В полете лет, в событьях вещих,
во всем, что плещет и кипит, —
и гул морей,
и плечи женщин,
и плач детей,
и звон копыт.
Сквозь все великие идеи
плывут и стонут голоса,
летят
неясные виденья,
мерцают звезды и глаза…
«Я не люблю указчиков…»
Я не люблю указчиков,
что лезут в жизнь мою,
которым часто кажется —
я много водки пью.
Простите слово резкое,
не соглашусь – увы!
О, правильные, трезвые
чего хотите вы?
Чтоб в ресторан я чопорно
ходил как бы в музей,
чтоб только супом чокался
во здравие друзей?
Молочной кашей гречневой
хотите порешить?
Ругайте меня, грешного,
но дайте погрешить.
Мой дед не то выделывал,
но был умом хитер,
и наставленье дедово
я помню до сих пор:
«Не бойся ты забавиться,
не бойся водку пить,
а бойся ты забабиться
и денежки копить».
«Мне было и сладко и тошно…»
Мне было и сладко и тошно,
у ряда базарного встав,
глядеть,
как дымилась картошка
на бледных капустных листах.
И пел я в вагонах клопиных,
как графа убила жена,
как, Джека любя, Коломбина
в глухом городишке жила.
Те песни в вагонах любили,
не ставя сюжеты в вину, —
уж раз они грустными были,
то, значит, они про войну.
Махоркою пахло, и водкой,
и мокрым шинельным сукном.
Солдаты давали мне воблы,
меня называли сынком…
Да, буду я преданным сыном,
какой бы ни выпал удел,
каким бы ни сделался сытым,
какой бы пиджак ни надел!
И часто
в раздумье бессонном
я вдруг покидаю уют —
и снова иду по вагонам,
и хлеб мне солдаты суют…
«Я