переслушали вагон.
И они крутились шибко,
веселя ребят в сельпо.
Про барона фон дер Пшика
было здорово сильно!..
Петр Кузьмич, предсельсовета,
опустившись к нам в подвал,
нас не стал ругать за это —
он сиял и ликовал.
Языком прищелкнул вкусно
в довершение всего
и сказал, что из Иркутска
привезли рояль в село.
Мне велел одеться чисто
и умыться
Петр Кузьмич:
«Ты ведь все-таки учился,
ты ведь все-таки москвич».
Как о чем-то очень дальнем,
вспомнил:
был я малышом
в пианинном и рояльном,
чинном городе большом.
После скучной каши манной,
взявши нотную тетрадь,
я садился рядом с мамой
что-то манное играть.
Не любил я это дело,
но упрямая родня
сделать доблестно хотела
пианиста из меня.
А теперь
в колхозном клубе
ни шагов, ни суетни.
У рояля встали люди.
Ждали музыки они.
Я застыл на табурете,
молча ноты теребил.
Как сказать мне людям этим,
что играть я не любил,
что пришла сейчас расплата
в тихом, пристальном кругу?
Я не злился.
Я не плакал.
Понимал, что не могу.
И мечтою невозможной
от меня куда-то вдаль
уплывал большой и сложный,
не простивший мне рояль.
Окно
На здании красивом и высоком
среди уже давно погасших окон
окно светилось,
да, —
одно окно,
от родственных по форме отличаясь
лишь тем, что не погашено оно.
Я мимо шел,
в себе,
в друзьях отчаясь,
и я подумал четко и жестоко:
«Заслуга ли, что светится оно?
Что знаю я о нем?
Мне неизвестна
причина света этого окна,
а интересно:
может быть, нелестно
честит супруга верная жена?
А может быть, грозит супруг разводом?
А может, холостяк сидит с кроссвордом
и мысль его сейчас напряжена?
Кому-то, может, бедному, не спится,
или стирает женщина белье?
А может, кто-то темноты боится
и забывает светом про нее?
Танцуют, может?
Свет не потому ли?
Ах, у кого узнать бы мне, спросить!..
А может, все давно уже заснули
и просто свет забыли погасить?»
Я шел.
Себя хотел я упросить,
что не стирают там сейчас,
не