День обещал быть приятным: после череды дождей стало прохладней, но не настолько, чтобы мерзнуть всерьез. Белоснежное кружево выстилало небо, и чем ближе к бульвару, тем сильнее пахло морем. За несколько кварталов до дома Делия остановилась передохнуть. Понюхала цветы, свисавшие из чьего-то палисадника; послушала, как черно-белая ворона выводит теплым альтом свою сложную, с трелями и руладами, арию – чуть манерно, как истинная примадонна, вытягивая шейку. В пустынных переулках свобода уже не тяготила, и хотелось просто так бродить, заглядывая украдкой в чужие жизни – у кого во дворе стоит коляска со спящим младенцем, кто читает, сидя на веранде, из чьих окон доносится призывный стук тарелок… Это напомнило ей, что от завтрака прошло уже немало времени, и пора идти, тем более что дел сегодня невпроворот.
Тенистая, усаженная вязами улочка, где они теперь жили, нравилась Делии больше, чем сам дом. У него было одно главное достоинство – скромные размеры: куда проще вымыть пол в трех комнатах, чем, к примеру, в пяти. А ведь совсем недавно она и не задумывалась, как существует дом! Он жил как будто сам по себе, их дом в Лонсестоне; тикали часы, что-то носилось из конца в конец, мылось, чистилось, накрывалось. Шуршали крахмальные фартучки служанок. Топали пациенты внизу, и их тревожный, неразборчивый полушепот-полушелест поднимался к ней, свесившейся через перила, как дым от сожженных листьев. Дом был похож на корабль, плывущий на другой конец света, в Европу: пассажир знает, что где-то под палубами крутятся сложные машины, кочегары бросают уголь в топку, кок готовит обед, и Бог знает что еще происходит там; но пассажиру ничего не остается, кроме как праздно довериться судну и коротать время в нехитрых занятиях. И вот она готовила пудинги и желе, играла этюды Черни, а по вечерам вышивала, когда вся семья собиралась в гостиной. Отец читал газеты и медицинские журналы, вслух возмущаясь, когда ему что-то в них не нравилось. Миссис Фоссетт, если не была особенно нездорова в этот день, проверяла уроки у младших детей, и мисс Шульце вся каменела, шла красными пятнами и поджимала губы, будто собиралась дать отпор всякому, кто станет ее бранить. Она была худой и востроносой, выглядела старше своих тридцати лет и, как никто, умела сделать любое интересное занятие скучным до зубной боли. Даже голос у нее был резким и неприятным, особенно когда она чуть повышала его, читая условие задачи. Немку взяли, когда Делии было двенадцать; прежде ею занималась няня да приходящая учительница музыки и французского. И, конечно, Адриан! Он хоть и редко бывал дома, но старался, приезжая