Совесть Эпохи, периодически сходивший с рельсов и сотрясавший лучшие кабаки мекленбургской столицы, объяснял свои загулы так: “Знаешь, Алик, утром просыпаешься в дивном настроении, выдуваешь пакет молока и даешь зарок ничего не брать в рот, по крайней мере месяц, и радуешься своей твердости и своей воле, и, напевая «Легко на сердце от песни веселой», блаженно идешь в булочную за диетическим хлебом. Идешь, идешь… и через два часа почему-то оказываешься на пляже, пьяный вдребадан с таким же надратым забулдыгой, над банкой вонючих килек и бутылягами с портвейном «Розовый». Что это, Алик? Почему? Как это произошло? Кто может на это ответить?”
Этот вопрос, достойный Понтия Пилата, не мучил меня, когда я заказал двойную порцию “Кровавой Мэри” в надежде, что томатный сок заглушит воспоминания о милой кильке, которую и в чистейшем виде не сыщешь в бывшей “мастерской мира”, избалованной устрицами и жареными кузнечиками. Коктейль оказался настолько хорош, что пришлось его два раза повторить, а затем приглушить томатный привкус хорошо отдистиллированным “димплом” (в этом проходном доме, естественно, отсутствовал “гленливет”).
Тут навалилась на меня усталость, хотелось сбросить с себя все маски, поплыть по волнам настроения, расслабиться, расклеиться, забыть о Хилсмене, Каире и “Бемоли”, поговорить с кем-нибудь по душам, хотя бы с чучелом Шерлока Холмса, маячившим перед глазами.
Пожалуй, только Витеньке я открывал свою душу, ему повезло больше других, ибо кличку он заслужил Совесть Эпохи, хотя при всех своих прогрессивных взглядах и душевности поражал своим баснословным распутством: влюблялся по уши почти каждый месяц, безумно боялся жены, что еще сильнее толкало его на самые рискованные приключения, страдал постоянно и томился духом и охватывал своим любвеобильным сердцем даже академические городки в восточной части Мекленбурга, где регулярно мотался в командировках. Особенно жаловал Витенька чужих жен, и они платили ему преданной взаимностью, ухитрялись даже проводить с ним счастливые ночи (перед своей вечно свирепой женой Витя прикрывался пьянством, валившим его с ног на раутах у приятелей, которых насчитывалось несметное количество), усыпив бдительность своих мужей легендами, которым позавидовали бы асы секретной службы.
В нашем кухонном парламенте мы спорили с Витенькой о большой политике и мекленбургских нравах, спорили шумно и откровенно, называли вещи своими именами, но на всякий случай пускали на полную катушку песни бардов, воду и радио. Совесть Эпохи свято верил в просвещенный абсолютизм, а покорный слуга, отравленный зловонными ветрами западных демократий, жарко отстаивал принципы Французской революции с ее свободой, равенством и никому не нужным братством.
Я завидовал вольной жизни Совести Эпохи, читал восторженные письма его поклонниц, покоренных силой его эрудиции и черной бородою с проседью, – иногда я сам мечтал отрастить такую, уйти на покой, пристроиться сторожем в Школе Казуистики, сидеть себе в валенках у