– Мне тоже. Но за что мы будем пить?
– Не знаю. Пить за самих себя, по-моему, нескромно, а пить за кого-то… При чём здесь кто-то? Да и зачем тосты, когда мы одни.
– Ты права, Лени. Выпьем за судьбу, за то, что она нас познакомила. Пусть она и дальше помогает нам.
– Вот тебе и тост.
В кино мы так и не пошли. Сидели друг против друга, понемногу пили превосходное французское вино, говорили о литературе, театре, вспоминали известные кинофильмы, киноартистов.
Мне очень хотелось встать, сделать несколько шагов вокруг стола и, обняв Лени, крепко, по-настоящему её поцеловать. Но какая-то робость удерживала меня, боязнь увидеть в её глазах осуждение и даже презрение за попытку заставить её внести свою как бы долю за сегодняшний ужин.
Словно по взаимной договорённости, мы вначале избегали говорить о войне – слишком ещё свежи шрамы, которые она оставила на теле человечества. Но разве можно забыть её последствия, которые возникают в уме чуть ли не после каждой фразы, лезут, словно тараканы из щелей?
– Конец войны застал меня недалеко от Мейсена, – вспомнил я, когда разговор зашёл о кинофильме «Голубые мечи», – а уже потом я посмотрел этот фильм о человеке, который открыл секрет изготовления фарфора для европейцев.
– Был ли ты в то время в самом Дрездене?
– Нет, Дрезден мы обошли стороной, так сильно был он разрушен.
– В Дрездене погибли моя мама и родители моего отца, – лицо Лени стало серьёзным, а я пожалел, что вспомнил эти «Голубые мечи». – Вообще-то мама почти всё время жила здесь со своими родителями. Отца я почти не видела с осени 1939 года до самого конца войны. Он всё время воевал, сперва в Польше, потом до Франции, в Северной Африке у Роммеля, наконец в Италии. Его приезды были кратки: на несколько дней мы выезжали в Дрезден к его родителям, потом он возвращался к войне, а мы сюда. В конце 1944 года состояние здоровья родителей отца ухудшилось, и мама переехала в Дрезден, чтобы присматривать за ними. Она, кроме того, работала там на заводе, отбывая трудовую повинность. В ночь с 13 на 14 февраля 1945 года, я на всю жизнь запомнила эту дату, более трёх тысяч самолётов союзников подвергли Дрезден самой опустошительной и варварской бомбардировке. Погибло почти сорок тысяч мирных жителей. Пожар в городе продолжался пять дней. Через неделю обеспокоенный дедушка поехал навести справки. Развалины квартала, в котором жили мама и родители отца, ещё дымились, и к ним никого не подпускали.
– Во время этой войны было совершено много жестокостей, – заметил я осторожно, – но эта была ещё, пожалуй, и самая бессмысленная: ведь война явно шла к своему скорому окончанию.
– Ты знаешь, Вальтер, я всё понимаю. Немцы сами начали эту жестокую войну, принёсшую огромные страдания и погубившую миллионы и миллионы людей. Германия напала на Россию, а не русские на немцев, но, конечно, бесполезно и опасно говорить это даже тебе, что я, наверное,