– Дорогой мой, что с тобой происходит, у тебя все в порядке?
– Устаю, – врал я, – папа в командировке, мама весь день работает, по вечерам голова болит…
Елена Евгеньевна внимательно на меня посмотрела и аккуратным почерком написала маме записку.
– Передай сегодня вечером маме, хорошо?
– Хорошо, – сказал я, зная наперед, что не передам.
Было стыдно выбрасывать персональное послание матери в унитаз. Записка с датой и размашистой подписью учительницы страшила аккуратной официальностью. Не вникая в смысл записки, я оставил ее мокнуть на лавочке в соседнем дворе. А вскоре весь мой дневник запестрил красными тройками, двойками, единицами. В один день он вдруг весь покрылся пугающими красными отметинами. И строгая Елена Евгеньевна уже не просила, а, выставив перед собой защитную холодность, приказывала:
– Маме дневник покажешь, если папа в командировке. Он же в командировке?
– В командировке.
– Если папы нет, пусть мама придет завтра днем в школу, хорошо?
– Днем мама работает…
– Тогда пусть в дневнике распишется, на всех страницах… хорошо? Ты меня понял, посмотри мне в глаза!
– Хорошо, Елена Евгеньевна, – шептал я, пытаясь ускользнуть от ее проницательных глаз.
Весь ужас ситуации дошел до меня по пути домой. Валил пушистый мягкий снег, я слизывал его с губ и не чувствовал влаги. Во рту было сухо от страха и гнетущей неизбежности. Дома ждала мать – она работала во вторую смену – а вечером один на один с отцом, с его вопросами, протыкающими душу взглядами. Стало невыносимо. Спину прожигал огненно-красный дневник в ранце, он мешал возвращению домой. Около получаса я крутился по близлежащим к дому улицам, испытывая облегчения лишь в минуты удаления от дома и заслуженной расплаты.
«Эх, как хорошо бы было сейчас заболеть не больной болезнью и умереть», – думал я. Не сразу, конечно, умереть, хотелось бы увидеть, как, собравшись в плотный кружок над моим изможденным телом – мама, папа, Елена Евгеньевна, все родственники – будут переживать и мучиться. Как, вздевая руки вверх, любимая учительница воскликнет в небо: «Что же мы наделали, подлые, что мы, жестокие, натворили!» Слезы матери, слезы отца, слезы всех школьников и учителей – простительные и прощальные – будут капать на мой, никому уже не нужный дневник.
Я стоял около подъезда своего дома, замерев от страха и жалости к себе. Я плакал, но как-то без слез, всухую. И вдруг я ясно осознал, что идти домой не могу. Я развернулся и стал