Зовите меня Измаил. Рассказы и повести. Александр Якутский

серьёзно на меня глядя. Подошёл, взял у меня книжку, открыл и начал читать. Как тогда, про «молчи», но теперь совсем по-другому. Я тебе честно скажу: я ни слова не понял. Ну, то есть, слова понятные, почти все, а о чём они – хоть убей. Но когда он их читать стал, у меня прям как от фанты, знаешь, прям вот… Да не знаю, как сказать. Ну, заплакать вдруг захотелось. А он читает и читает, торжественно так. И негромко, а каждое слово прям как молотком. Потом он, представляешь, книжку отбросил и наизусть шпарить начал. И я вдруг понял, что там вроде как несколько человек разговаривают. Олежка за одного так говорит, а за другого – уже немножко по-другому. И даже как-то по-другому встаёт. То чуть согнётся, то плечи распрямит, то руку вперёд тянет и глаза в потолок, то наоборот – в пол и совсем тихо бубнить начинает, но каждое слово отчётливо, а главное – знаешь, он ни разу не… Ну, не это самое. Как и не было никогда.

      Я сам не знаю, почему, книжку, им отброшенную вдруг схватил, начал листать. Нашёл, где он сейчас читает. И он когда дочитал кусок за какого-то Эдипа, там дальше должен Хор и я, в общем, почему-то вдруг стал читать, как будто я этот Хор. А Олежка замолчал, хотя я думал, что когда Хор – то надо хором, но он молчал, на меня только смотрел, а у меня голос, знаешь, вдруг откуда-то, и я стал понимать, ну, не смысл, нет, что-то начал понимать, или чувствовать просто, а не понимать, потому что там опять ерунда какая-то, бессмыслица, наверное, хотя вот что-то же я всё равно. Потом Матюля опять, снова я. Иногда мне за Эдипа приходилось, иногда за жену его, не помню, как звали. Я как раз за неё читал, а Олежка подошёл к мафону, нажал кнопку, красная лампочка загорелась, а он вдруг стал с себя одежду снимать, прям до трусов, представляешь? Потом простынь с кровати своей стянул, и вокруг себя намотал, как одежду эту, то ли римскую, то ли греческую, древнюю, в общем. И тут уж прям совсем как-будто по-настоящему. Он ещё одеяло из пододеяльника вытащил, пододеяльник мне протягивает. Я раздеваться не стал, застеснялся, просто обмотался и тоже вроде как стал похож, наверное, совсем чуть-чуть, но это уже неважно почему-то совсем было, просто нам нужно было вместе, вот это, не надо хором, не важно, кто там кто, как звали, нас уже никак не звали, мы просто были и слова эти, они совсем не для смысла, а для голоса, моего, его, их, всех, кто вокруг. И вдруг дядя Лёша говорит:

      – Ну ни хрена себе!

      Я замолчал, пришёл в себя. Оказалось, что мы стоим посреди комнаты, обнявшись. Я весь зарёванный почему-то. А в дверном проёме – дядя Лёша. Из-за одного плеча у него тётя Люба выглядывает, из-под другого – Карась. А дядя Лёша помолчал (у него тоже желваки) и говорит:

      – Вот видишь, Карась… Беда какая… Ростишь их, ростишь, мужиками хочешь сделать, наследниками. А они – вишь ты, как!

      – Комедианты! – хихикнул Карась.

      – Да какие там комедианты! Одно слово – пидорасы!

      – Лёш, да ты чего?! – охнула тётя Люба.

      – Цыц, блядь! – рявкнул дядя Лёша. – Ты мне тут ещё будешь…

      Он обвёл мутным взглядом комнату, остановился на магнитофоне. Тот продолжал жизнерадостно светится красной лампочкой.

      – Ты