Она стала уверять, что знает своего приятеля очень хорошо. И тут я стала ей говорить, что мы выиграли войну, что теперь только жить, а столько народу арестовано, все парализованы страхом. А она мне в ответ: мол, Сталин не знает, что такое количество в тюрьмах и лагерях. И тут я говорю:
– Если он стоит во главе государства, как же он может не знать? Вот сам бы посидел, тогда бы знал.
Это все, что я сказала. Вот за эту-то фразу мне дали статью «террор»: «58—8, через 17-ю». Меня посадили через 2 месяца. Один наш знакомый (Слава Кузнецов, будущий директор музея М. Горького) давал читать Наташе свои дневники, утром забирал. Когда узнал, что нас арестовали, он дневники сжег. Не помогло – при аресте ему предъявили фотокопии дневников.
Але на Чукотку смогли послать телеграмму: «Юлиана уехала к папе». Аля все сразу поняла, приехала в Москву. Все знакомые и соседи от нее с ужасом шарахались, а Наташа предложила остановиться у нее. И, естественно, Аля говорила ей: «Зачем Юлиану арестовали, зачем, она же почти ребенок!» И прочее.
Алю тоже арестовали, отправили в воркутинский лагерь. Все, что она заработала на Чукотке, все деньги – взяла Наташа. И вот этого-то я ей забыть не могу! Все прочее я понимаю: доносы, информация – ее могли запугать, заставить, но чтобы вот это? Нет, не могу! Как бедствовала моя мама, как бедствовали тетя и маленькая дочка Али после нашего с ней ареста, представить невозможно. Та все это знала – и все равно не отдала… Мне в лагерь сообщили, и я написала ее матери-писательнице с просьбой отдать деньги, ведь мама с маленькой внучкой голодают. Так Наташа, говорят, бегала жаловаться в органы, что я, дескать, позволяю себе такие письма слать из лагеря. А ей там ответили спокойно: «Ну, если должны деньги, так отдайте».
В 1956 году, освободившись, мы с Алей к ней пришли – специально, посмотреть в глаза. Вы бы видели, как она помертвела! Она же думала, что мы никогда не вернемся, погибнем! Залепетала посиневшими губами: «Вы понимаете, я была вынуждена»… А деньги она вернула через два дня после нашего посещения. Но мама тогда уже умерла, те деньги не были больше настолько нужны, все это было запоздалым…
В тюрьме меня продержали семь с половиной месяцев, затем – лагеря. На следствии в те времена – это была уже вторая волна арестов, 1947—49 годы, – мне давали читать то, что заносилось в протокол, я даже пыталась просить что-то исправить. Могу сказать, что спрашивали вроде бы о фактах совершенно невинных, а при записи ответам придавалась особая окраска, которая полностью меняла их смысл. Приведу типичный пример:
– Сколько раз ты встречалась с таким-то?
– Ну, один-два раза. (Речь шла о почти незнакомом человеке). А напишут так: «Неоднократно встречалась…» Или:
– О чем ты говорила с Машей?
– О том, как хорошо съездить отдохнуть на Угру.
Спрашивают то же самое у Маши, она отвечает, например:
– О том, как готовить блинчики.
Все. Мы не совпадаем в показаниях,