После позднего ужина конфетами я бы предпочел на завтрак что-то более полезное, но с моим «соседом» выбирать не приходится.
Я уже было начал заправлять кровать, как меня отвлекло чернильное пятно на подушке.
Я искренне недолюбливал учебу и школу в целом, а продление страданий в виде домашней работы и вовсе отбивало мою тягу к знаниям.
Каждый вечер мы с мамой садились на кровать и делали все письменные задания вместе. Рабочего стола у меня не было, это, наверное, объясняет мою искривленную спину, позвонки которой напоминали партию в домино; но эти вечера по-настоящему сближали нас.
Как-то раз я был вновь на грани отчаяния в связи с предстоящим тестом, и тогда мы начали выдумывать забавные карточки для заучивания. Если быть честным, то это были совершенно непримечательные карточки, но на обороте каждой было написано выражение лица, которое было необходимо изобразить, давая ответ на вопрос. Возможно это не сильно помогало развивать память, но определенно способствовало поднятию настроения.
Маму так сразило мое исполнение «человека, который хочет чихнуть во время игры в гляделки», что ее перекатывания от смеха привели к сплетению ручки и подушки узами чернил, увековечив самую веселую тройку по географии в моей жизни.
Я обводил это пятно пальцем, будто пытаясь уберечь его от воздействия времени, стирального порошка, а также трения об мою голову.
– Ненароком стереть это теплое напоминание о том вечере было бы непростительно, – решил я, стягивая наволочку.
Я аккуратно вывернул ее и вложил в стопку с рубашками в шкафу. Эта полка показалась мне самой чистой, к тому же я редко надевал что-то кроме любимой худи, что и делало это идеальным пристанищем для небольшого клочка ткани, хранящего больше памяти, чем любая флеш-карта, паролем от которого было лишь мое сознание.
Отойдя от шкафа, я будто почувствовал на себе разъяренный взгляд отца и рванул за порцией наполовину разложившегося завтрака.
Выбив пяточное соло на барабане нашей лестницы, я оказался на кухне, где сидел папа.
– Где урна? – спросил я, оглядывая пустующую полку, где она стояла весь прошедший месяц и даже, кажется, оставила круглое пятно, не тронутое пылью, которую никто, разумеется, не вытирал.
– В машине, – показал отец.
Я тут же рванул к этой набриолиненной любовнице, в багажнике которой была бездушно брошена память о моей матери.
– Как ты смеешь?! Кто вообще дал тебе право?! Не смей даже прикасаться к ней! – кричал я на всю улицу, доставая серебристый, ещё не потрепанный временем, сосуд, который я так свято оберегал.
Заходя