Вы спросите где была моя совесть?! О, нет, я не мучался ночами. Не презирал себя или подобных мне. Я не испытывал ничего, кроме тупой, всепоглощающей веры. Даже вера в религию с этим не сравнится. А совесть… Казалось, само понятие «совесть» умерло в моей душе. Была только ожесточенность и садизм. Я не убивал людей, нет, но я не мешал этому ужасу. А по сути, жизнь моя протекала как прежде. Только душа, словно умерла. Да и была ли у нас в то время она, душа?! Только пустота. Ни любви. Ни дружбы. Ни сочувствия. Ни милосердия. Только черная, глубокая бездна. Я видел эту черную бездну в глазах сослуживцев. И чувствовал ее в себе.
Позже, спустя годы, пройдя пытки в застенках Гестапо, испытав все те страдания, что испытывали узники концлагерей, я понял, что человеческая жизнь бесценна, и никакая идеология не оправдает убийство. Но тогда, в конце далекого 39 года, я испытывал эмоциональный подъем, доказывая себе, что нацисты очищают землю от грязных людей.
После Польши меня направили в Париж. Вновь Франция, романтичная и прекрасная, но теперь скованная цепями оккупации. Баррикады французам не помогли, как не помогли им и их маки. Но я забегаю вперед…
На войну я попал в должности Унтерштурмфюрера. Сказать, что я был идейным нацистом, ничего не сказать. Я жил своей идеей. Вообще, каждый воин СС был идейным солдатом. Все мы были атеистами, а как говорят русские «свято место пусто не бывает», вот и подменялось в наших головах понятие «Бог» на имя фюрера. Я не могу сейчас произносить эти слова без отвращения к себе самому, но тогда все было по-другому. И я был другим.
На войне я так близко увидел смерть, что она стала для меня привычным делом. Зачем жалеть врагов? Они нас не пожалеют. Но другое дело видеть смерти товарищей, а их убивало одного за другим. Мне же везло, я был всю войну словно заговоренный. Однако, сейчас понимаю, лучше была смерть, чем все то, что я сумел пережить. Сейчас, закрывая глаза, я не могу вспомнить каково это терять друзей, товарищей. Все забыто… все стерлось из памяти, как будто этого и не было, но… я помню, как потерял единственную любимую женщину.
Но тогда все еще было впереди. Я, как уже сказал, был идейным эсесовцем, думающим только о верности фюреру. «Meine Ehre heißt Treue2», – эти слова, выбитые на пряжке моего ремня, ежеминутно напоминали мне, к чему я должен стремиться.
Однако, изредко, очень ненадолго меня охватывало странное чувство, словно человек больной амнезией вспоминает свою прошлую жизнь, я ощущал ностальгию, смешанную с грустью. Мне вспоминалась девушка с небесными глазами. Любимая, но далекая. Девушка, при мысли о которой мое сердце рвалось. В такие моменты я напоминал себе, что идет война и я воин отстаивающий интересы великой Германии.
Но, как я уже заметил, эти чувства были настолько мимолетны, что их можно было и не замечать. А кругом была война… Жестокая. Кровавая.
Эта война никогда не имела женского очертания. И уж тем более облика Мари. Здесь всюду была кровь вперемежку с грязью, вонь и сырость заканчивали свое дело. Господи,