Через какой-то срок вернулись мать и отец из Москвы. И вдруг заболела бабушка, испанкой. Тогда испанка свирепствовала везде – и в Москве, и по губерниям. Бабушка болела всего три дня, а утром четвертого дня она умерла. Отец поднес к ее лицу зеркало – дыхания не было. Что было с мамой – это трудно описать. Она рыдала, кричала полный день. Дед хлопотал с гробом. Кто-то сшил саван. Из деревни Сосновки пришла сестра бабушки Настя. (Между прочим, Настя была ровесницей нашей мамы. Прабабушка родила ее, когда ей было 56 лет.) К вечеру бабушка лежала уже в гробу. Гроб стоял по диагонали избы. Пригласили откуда-то двух монашек, и они всю ночь читали заупокойные молитвы. Читали нараспев, однотонно. Я не помню слов, но мотив застрял во мне на долгие годы. Я спала эти ночи на печке, вернее, не спала, а, свесив голову с печки, смотрела и слушала. В избе горели только свечи у гроба. У меня не было страха, только любопытство. За несколько минут до смерти бабушки дед принес ей мандарин и сунул ей в рот. Она пососала немного и умерла. На третий день ее похоронили.
Планы родителей за зимовку в Лежневе рушились. Я тогда уже понимала, что мама не любит своего отца, нашего деда. Она не могла простить ему своего замужества в шестнадцать лет. Она не успела повзрослеть, погулять, узнать получше своего жениха, которого привел ей дед. У нее был знакомый, который, видимо, ухаживал за ней. Звали его, кажется, Леонид. Он был очень скромный, обеспеченный, имел лавку. Но деду это как раз не нравилось, что тот был богаче его.
Из Лежнева мы выехали уже зимой, лежал снег, и было холодно. В Москве остановились у дяди Митрофана. В Москве уже были карточки и было голодно. Дальше поехали поездом до Мурома. Пароходы уже не ходили. Сколько мы ехали, не знаю. Помню только, что в Муром мы приехали вечером, было уже темно. В доме, где мы остановились, было много народа. Вероятно, это был постоялый двор. Горела большая керосиновая лампа, на столе стоял самовар и чайники и чашки. У хозяйки был грудной ребенок, и она рассказывала, что ночью тараканы искусали ему лицо. Тараканов я никогда не видела и не представляла, как они могли искусать ребенка.
От Мурома до Погоста надо было добираться на лошадях. Когда и как мы выехали, не помню. Осталось в памяти: мы едем на санях, по обе стороны темный лес. Алексей и я сидим сзади, укутались в тулуп. Валя у мамы на руках, они с отцом сидят впереди. Мне страшно. Я вспомнила, как мама рассказывала мне про Илью Муромца и Соловья-Разбойника, как Соловей-Разбойник сидел на дереве и стрелами убивал людей. Я осторожно выглядывала из тумана и смотрела на деревья – а вдруг там сидит этот разбойник?
В Погост приехали ночью. Остановились на Вышворке (это переулок, перпендикулярный нашей Большой улице), в семье Рогановых. Алексей Роганов – друг отца. Жена его, Татьяна, сразу стала нас устраивать. Разговаривали, наверное, до утра. Алексей рассказал, что накануне ночью в селе контра устроила резню. Зверски расправились с коммунистами и сочувствующими им. В основном эта банда была из Касимова. Алексей