Кто знает, кого она там соблазняла. Конечно, не родителей, ведь все их вопросы решительно отвергались. С тех пор как дочь перебралась в Тель-Авив, они полностью потеряли возможность надзора и контроля и знали о ней только то, что она соблаговоляла им сама сообщить. Время от времени она выдавала им ограниченную информацию, каждая попытка расширить которую ни к чему не приводила, – о вечеринке, на которой побывала, об одной из официанток, с которой подружилась; но стоило им, уцепившись за эту информацию, попытаться продвинуться дальше – при следующей встрече или в телефонном разговоре, – как она принималась отрицать все рассказанное, точно это был плод родительского воображения.
– Она наказывает нас, – время от времени говорила Ирис Микки, но тот пожимал плечами:
– О чем это ты, за что ей нас наказывать?
Имей это хоть какой-то смысл, она могла бы с легкостью перечислить ему целый ряд причин: «За Омера, который украл у нее все наше внимание, и ты прекрасно знаешь, за что еще, – за тот ужасный год, проведенный в больнице, – операции, реабилитация, целый год, в течение которого я едва существовала». Находясь дома, Ирис полностью зависела от них, но большую часть времени она проводила в больницах: как-никак переломы костей таза и ног, ожоги на ногах, осколки в груди, так что тазовые кости пришлось соединять пластинами, фиксировать кости ног, пересаживать кожу на обожженные места. С тех пор одни участки тела начисто утратили чувствительность, зато у других она невероятно повысилась. Пришлось заново учиться ходить и сидеть, и отвыкать от обезболивающих, и избавляться от страха, не позволяющего выходить из дома, и от паники при звуке трогающегося с места автобуса.
Вернувшись наконец к жизни, Ирис обнаружила, что дочь стала совсем другой: замкнутая, почти враждебная к ней, Альма цеплялась за отца и бросала на мать осуждающие взгляды. В школе она довольствовалась крохами, без аппетита, без любопытства – только чтобы кое-как дотянуть до выпуска. А Ирис? Она как раз победила в конкурсе на руководство школой, вернулась к жизни, полная жажды деятельности, была занята как никогда и, видимо, не уделяла девочке достаточно внимания. А девочка, в отличие от Омера, который не забывал потребовать своего, оказалась из тех, кто молча ждет и разочаровывается, так и не дождавшись, – вся в отца. Оба пережидали ее медленную реабилитацию с автоматической преданностью, одновременно истовой и холодной, так что ей иногда приходило в голову, что за несколько секунд, которые она парила в воздухе, она со скоростью звука умчалась в другую страну, из которой уже никогда не сможет вернуться.
Время от времени Микки заходил в спальню, где она лежала на долгие месяцы прикованная к кровати, с каким-нибудь странным блюдом собственного приготовления или чашкой успевшего остыть чая, интересовался ее здоровьем, спрашивал, не нужно ли ей чего-нибудь; но в тех редких случаях, когда она просила его остаться и посидеть с ней минутку, рассказать, что происходит,