Наблюдая язык только в той форме, в которой он является в последнем периоде, никогда нельзя приблизиться к тайне его происхождения, и тех исследователей, которые хотят вывести этимон какого-нибудь слова с помощью данных современного языка, обыкновенно постигает неудача, так как они не только не в состоянии отделить формант от корня, но и определить его вещественное значение.
Как кажется, вначале слова развивались без помех, в идиллической обстановке, не подчиняясь ничему, кроме своей естественной, указанной чувством последовательности; они производили впечатление ясности и непринужденности, но в то же время были слишком перегружены, так что свет и тень не могли в них как следует распределиться[7]. Но постепенно бессознательно действующий дух языка перестает придавать столь большое значение побочным понятиям, и они присоединяются к основному представлению в качестве соопределяющих частей в укороченном и как бы облегченном виде. Флексия возникает из сращивания направляющих и подвижных определительных слов, они, подобно наполовину или почти полностью скрытым колесам, увлекаются основным словом[8], которое они приводят в движение; они также сменили свое первоначально вещественное значение на абстрактное, сквозь которое лишь иногда просвечивает прежнее значение. Но в конце концов и флексия изнашивается и превращается в совершенно неощутимый знак; тогда снова прибегают к помощи того же механизма, но применяют его извне и с большей определенностью; язык теряет часть своей эластичности, но повсюду приобретает правильную меру для бесконечно возросшего богатства мыслей.
Только после удачного выделения флексии и расчленения производных слов – что явилось великой заслугой проницательного ума Боппа – были выделены корни и стало ясно, что флексии в огромной части возникли из присоединения к корням