Тогда я была при Нем художницею
и была радостью всякий день,
веселясь пред лицем Его во все время,
веселясь на земном кругу Его,
и радость моя была с сынами человеческими
И в нашей жизни есть забытый час веселия Премудрости, и в нем – зерно нашего знания о Боге. Зерно умирает, чтобы принести плод, и этот плод – вера – как рождение в Боге. Она несет в себе пусть стершееся, но веселящееся воспоминание об участии в пире, откуда мы зачем-то ушли. Премудрость, о которой мы не ведаем, предваряет наше существование. Она шепчет о том, что оно началось задолго до нас. Вот почему, едва выйдя из рук Божиих, мы первое время еще храним в себе их жар.
«В детстве все вещи казались мне одушевленными», – прочел я недавно в воспоминаниях одного православного епископа. Наши первые контакты с миром, которые кристаллизуются в нас, почти сливаясь с нашей личностью, станут определять затем и волю к творчеству. «Во мне – таинственно! – уцелела невинность: первого дня, весь первый день с его восхищением – изумлением – и доверием. Для меня всякий – хорош (а плохой – больной)…», – это из Марины Цветаевой, ее голос узнается сразу.8 Всякая творческая новизна вырастает из сохранившегося в нас изумленного доверия, изначального добро зело. Нетворческих людей не бывает, как не бывает людей без детства, хотя большинству из нас удается отправить его в бессрочную ссылку, прижать его ко дну души до такой степени, что оно не смеет и всхлипнуть. «Я родом из детства», – говорил Сент-Экзюпери, как мог бы сказать всякий. Подобное происхождение вовсе не означает, что мы являемся в «разумную» нашу жизнь из некого умилительного облачка, превратившегося во взрослую слякоть. Это значит, что второй матерью моей стала память, а родиной – праздник творения. И когда-то они привели меня на земной круг, за которым, как за некой завесой, мелькнуло и тотчас отпечаталось во мне лицо Отца.
Тот праздник (который вовсе не охраняет нас ни от ушибов, ни ран, остающихся на всю жизнь) возвращает нас к памяти о начале, об устроении мира. Те, кому довелось жить в детстве истории, помнили об этом лучше. Гераклит говорит в одном из фрагментов: «Течение мира подобно ребенку, играющему в бабки, это царство ребенка». Художник ищет, как вернуться в это царство, складывая слова, образы, ощущения, словно разгадывая себя самого. «Разве судьба не сгусток нашего детства?» – спрашивает Рильке.9 Для взрослых оно остается местом, куда бездумно хочется убежать («как часто любимого вы обгоняли в беге блаженном неизвестно куда, на простор»10), или землей обетованной, откуда ведет путь к истоку, к первоначалу жизни, которая зачала нас.
Видишь, я жив. Отчего? Не убывают ни детство,
Ни грядущее. В сердце моем возникает
Cверхсчетное бытие.11
Где хранится оно, то «сверхсчетное бытие» (überzähliges Dasein)?
Вспоминаю наши беседы с французским поэтом и мыслителем Клодом Виже (на конференции, посвященной