Очи бо Господни назирают всю землю, еже укрепити сущих сердцем совершенным к Нему (2 Пар. 16, 9).7
Несведущая мудрость детства
Все дети задают однажды один и тот же вопрос – сначала как бы тайком, а затем родителям, словно цепляясь за соломинку последней помощи: «А что было до меня?» Или так: «А где же был я, когда меня еще не было – здесь, с вами?» Родителям не всегда просто бывает справиться с таким вопросом. За ним стоит опыт, который от них ускользает. Ведь они знают, что сами явились на свет от случайного соединения двух биологических программ, повелевших когда-то двум телам соединиться. Однако нечто, стоящее за порогом разумения, подсказывает нам, что не совсем это так. Только ребенок, не окрепнув умом, тянется к этому нечто, инстинктивно отталкивая от себя ту ничейную, недобрую пустоту, которая хочет быть его родиной. Он обладает смутной достоверностью, что за сегодняшним его существованием прячется что-то живое и личное, вмещавшее «меня до меня», откуда сегодняшнее его я вырастает как из чудотворного корня. Инфантильная эта игра догадок и прозрений, перед тем как опереться на логику, налиться тяжестью, пытается отстоять себя перед мышлением взрослых, которое вскоре одерживает свою неизбежную, нерадостную победу. Интуиция ребенка не имеет никакой защиты, как плод, созревающий во чреве, который хотят «прекратить». Его вопрошание относит его в область понятий, где наше готовое твердое знание не имеет соперников, ну а раннее детство не обладает собственными словами, которые могли бы передать эту непогасшую, еще лучащуюся в нем тайну. Мы берем эту лучинку и опускаем в мокрый песок.
О том несостоявшемся разговоре мы узнаем по следам непроизнесенных слов. Взрослея, ребенок научается передвигать мысли подобно предметам, ощущая их плотность, их вещность, их вес. Его прапамять закрывается, задвигается житейской мебелью. И все же след не стирается окончательно, и каждый из нас может вернуться по нему к тому корню, из которого вырос вопрос: «Где же я был, когда меня не было? Где тогда помещалось сегодняшнее мое я?» Позже мы догадываемся: все, что было и есть, воплощено в слове, а то, что мы хотим знать, погружено в безмолвие. Язык безмолвия доступен вере, которая умеет слышать знание, возникающее прежде слов. Из безмолвного, бессловесного знания рождается то, что есть и будет моей личностью.
Еще нет слова на языке моем – Ты, Господи, уже знаешь его совершенно (Пс. 138, 4). Я еще не узнал себя самого, как мое существование уже было заполнено Твоим ведением. Лишь путем этого ведения мы можем приблизиться к истоку нашего я, «сотворить» память о нем.