Конечно, он слукавил, сказав так, ввел ее в заблуждение. Она решила, что он хочет порезать ножом колбасу и дальше уставилась в телевизор, а маленький Таборов замышлял иное, и думал, что добрая воля матери освятит его праведное действие. И еще он надеялся – совсем немного и почти бессознательно, – что его обязательно успеют спасти, что умирать ему придется не насовсем, нет, не по-игрушечному, не понарошку – всерьез, но ненадолго, он только поймет, потрогает смерть и вернется назад – к маме и игрушкам под столом.
..................................................................................................................................................................................................................................
В переходе на описание от третьего лица нет никакого лукавства или модернистского приема, просто тот маленький Таборов настолько теперь далеко, что писать напрямую, от его имени, было бы просто непростительным свинством.
***
Тогда я жил смутной надеждой, что когда-нибудь мне больше не нужно будет хвататься за разные идеи, будь то Достоевский или Жан-Жак Руссо, чтобы объяснить себе окружающий мир; что когда-нибудь кто-то радушный скажет мне, что я вовсе не антисемит, просто я пользовался устаревшей терминологией, чтобы раскрыть свое мировоззрение. И что еще есть время впустить в свое большое, непокорное всеобъемлющее сердце хоть кого-то – с глупым маленьким сердчишком.
Нашёл по интернету брата из Рязани. Троюродного. «Привет!» – «Привет!» – «Как живёшь?» – «Да как-то так»… Дальнейшая переписка не состоялась.
***
Офис фирмы, в которой я работал, находился на Дербеневской набережной, пешком от метро идти было минут двадцать пять, а в автобус хрен влезешь с первого раза. Зато, выезжая на задания, я подолгу стоял на остановке и наблюдал за рекой. Солнце по реке плавало блестками, как кусок не растворившегося масла в каше.
Я смотрел на птиц на реке и думал, почему у них все так просто: чтобы ни случилось они ищут прокорм, или размножаются, или летят на юг. А я всю ночь ощущал, будто бес проел дыру в груди и высасывает сквозь нее сердце. Оно таяло, превращаясь в слезы, в плесень на губах, в раскаяние и бешеную предсмертную радость.
Чтобы поверить, надо разрушить. Вылезая каждый раз после очередной бомбежки из своего укрытия, я вижу развалины и дым. Но, садясь на пенек и обхватив руками поседевшую голову, словно немец на знаменитой фотографии, я как раз-таки вспоминаю, что вот сейчас-то самое время прийти Богу – сейчас, когда я, человек, сделал уже все, что мог. Время взмолиться – ужаленной в жопу собакой завыть и учтиво пригласить действовать Бога, у которого – теперь-то мне это совершенно ясно – понятия о том, куда, как и чего гораздо выше моих людских. Шире его представления о том, и мне жалкому дураку и разрушителю не остается ничего, как признать себя виновным во всем и – нет, не отойти в сторонку, а, вежливо взяв за руку Бога, препровести его сюда – поглядеть на то, что он сотворил и что я с этим натворил.
***
Мы