Приехал я на час раньше, дело было на Сухаревской, недалеко от метро.
Я зашел в скверик и присел, в ожидании, на лавку. Вечерок был солнечный, приятный. Жара чуть спадала. Неподалеку от меня – тоже на лавочке – сидело пару люмпен-пролетариев. Видать, от пива этих бандерлогов слегка разморило, и они, прибалдев, искали любого случая порезвиться. Их внимание привлек мой хвост на голове, и они стали отмачивать по этому поводу шуточки. Я сидел, погрузившись в свои мысли, и, признаться, не сразу даже понял, что они это про меня; вдобавок, слух у меня плоховат, а голоса у них были сиплые, негромкие. А когда я услышал, наконец, что-то вроде «эй, металлюга!..», «Ария… хэвиметалл, круто!», то удивился, что к концу нулевых какой-то задрипанный металлист (которым я отнюдь не являлся) может еще служить предметом разговора, хотя что было взять с двух выпавших из эпохи птеродактилей, которые, что во времена Перестройки, что сейчас, смотрелись бы одинаково.
Я немного разозлился, и мне стало обидно, что из-за такой глупости может сорваться мое тотальное – запланированное – выздоровление: просто два каких-то папуаса могут вывести меня из себя и напакостить. И тогда я рассмеялся внутренне, еще раз глянув на них: на этот раз я увидел их сидящими не на скамейке, а в песочнице, из которой и торчат лыбящиеся их морды, и будто в этой самой песочнице они и пытаются доплыть до моего берега, но разделяют нас и миллионы лет цивилизации и в то же время всего один стакан.
В «Анонимных» в этот раз поднялась тема сексуальных отношений, и было много смеха. Как искреннего, так и не очень. Многие, как оказалось, были ущемлены в сексуальных правах, и они, по большей части, молчали, сглатывая обиду, но некоторым удавалось уже что-то налаживать на этой стезе, и эти охотно делились подвигами в скромных подробностях и с неумелым кокетством.
***
На следующий день меня послали в налоговую. В мобильнике я записал:
Роден своей известной скульптурой, как великий провидец, хотел показать не мыслителя, а человека, сидящего в очереди третий час.
Читать в очереди я не мог (я ж ответственный), нужно было следить за людским брожением: люди то и дело сновали туда-сюда; несмотря ни на какие пословицы, хотели убить одним выстрелом двух зайцев, занимали очередь и исчезали; потом снова выныривали, когда о них никто уже не помнил, и затевали перебранку. В общем, нужно было быть наготове.
Но думать запретить себе я не мог и, вспоминая вчерашнюю встречу с анонимными, думал:
Может ли демонстрация кайфа от самоуничижения (то, чем мы там все занимались) послужить кому-то помощью в борьбе со своими страхами и желанием уйти от Бога и от всего, что вызывает в нас жгучий стыд: ведь именно этого жаждет каждый униженный и оскорбленный – уйти от Бога, спрятаться.
Тогда я еще усиленно верил в бога, и поэтому писал его с большой буквы. Страдая, видимо, суеверным страхом, а никак не из почтения.
Подать кому-то руку, молиться за кого-то? Все это стыдно и непростительно, такое