быстро расширялось за границы Пелопоннеса, на Аттику. Ввиду истинного, вполне самоотверженного геройства оказываемого всею массой эллинского населения как по всему побережью Эгейского моря, так и на островах Архипелага, отдельные случаи морских разбоев, производимых некоторыми частными лицами, конечно, не должны были бы производить никакого влияния на
официально заявленные великими державами сочувствия к делу эллинов. По несчастию, этого взгляда держались одно русское правительство и начальник английской эскадры, сэр Э. Кодрингтон. Что касается английского и французского правительств и огромного большинства офицеров их эскадр на Архипелаге, особенно же де Риньи, то вскоре после Наваринской битвы их систематическое обобщение дела эллинского восстания с преступными действиями некоторых, не имеющих с ним ничего общего, греческих морских разбойников дошло до того, что Порте невозможно было не угадать в этом факте влияния правительств, вопреки всем официальным их заверениям, в сущности, благоприятствовавшим не грекам, а Турции. «Действия де Риньи, – писал Гейден от 28 февраля (ст. ст.) 1828 года графу Нессельроде, – ограничиваются преследованием пиратов». Между тем чтобы иметь предлог не исполнять своего настоящего назначения, французский адмирал, как видно из донесения русского агента в Смирне, Фродинга, от 8 (15) марта того же года,
сам внушал проживавшим в Смирне французам подавать ему адресы, умолявшие его не препятствовать ни в чем турецким водолазам, дабы не подвергать-де опасности его соотечественников. По всему видно было, что пресловутые морские разбои служили тут
только предлогом. Влияние этих фактов, при помощи дипломатических нашептываний и намеков, несомненно происходивших тогда в Константинополе со стороны представителей Англии и Франции, сэра Стрэтфорда Каннинга и генерала Гильемино, не замедлило отозваться на отношения Порты к России. Немедленно после Наварина сэр Стрэтфорд поспешил сообщить своему правительству, будто наваринская победа не произвела никакого влияния на Порту. Сообщение это, очевидно, было просто намеком на то, что и дальнейшие принудительные меры не произведут никакого влияния на турецкое правительство. Между тем Кондрингтон имел положительные сведения, что со времени получения известия о наваринском погроме, в положении Порты относительно великих держав вдруг оказалась весьма заметная перемена. Из вызывательно-надменного это положение вдруг превратилось в самое обходительное и сговорчивое. В этом же смысле отзывалась о влиянии Наварина не только русская, но и австрийская дипломатия. Но этот благоприятный поворот продолжался недолго. С одной стороны, Порта, по-видимому, без всякого повода, вдруг возвратилась к своему первоначальному, бесцеремонному обращению с державами, особенно с Россией, с другой стороны – она с усугубленною деятельностью возобновила свои, мгновенно прерванные наваринским погромом, вооружения, как на сухом пути, так и на море.
