Бурмин был в самом деле очень милый молодой человек. Поведение его с Марьей Гавриловной было просто и свободно. Он казался нрава тихого и скромного, но молва уверяла, что некогда был он ужасным повесою.
Но более всего молчание молодого гусара подстрекало её любопытство и воображение. Она не могла не чувствовать то, что она очень ему нравилась; вероятно, и он мог уже заметить, что она отличала его: каким же образом до сих пор не видала она его у своих ног и еще не слыхала его признания? Что удерживало его? Это было для неё загадкою. Подумав хорошенько, она решила, что робость была единственной тому причиною, и решила ободрить его большим вниманием и даже нежностью. Она с нетерпением ожидала минуты романического объяснения. Бурмин впал в такую задумчивость, и чёрные глаза его с таким огнем останавливались на Марье Гавриловне, что решительная минута, казалось, была уже близка. Соседи говорили о свадьбе, как о деле уже решенном, а добрая Прасковья Петровна радовалась, что дочь её, наконец, нашла себе достойного жениха.
Старушка сидела однажды одна в гостиной, как Бурмин вошел в комнату и осведомился о Марье Гавриловне. "Она в саду, – отвечала старушка, – подите к ней, а я вас буду здесь ожидать". Бурмин пошёл, а старушка перекрестилась и подумала: авось дело сегодня же кончится!
Бурмин нашёл Марью Гавриловну у пруда. После первых вопросов Марья Гавриловна нарочно перестала поддерживать разговор, усиливая таким образом взаимное замешательство, от которого можно было избавиться разве только внезапным и решительным объяснением. Так и случилось: Бурмин объявил, что искал давно случая открыть ей свое сердце, и потребовал минуты внимания. Марья Гавриловна закрыла книгу и потупила глаза в знак согласия.
"Я вас люблю, – сказал Бурмин, – я вас люблю страстно…" (Марья Гавриловна покраснела и наклонила голову еще ниже.) "Я поступил неосторожно, предаваясь милой привычке, привычке видеть и слышать вас ежедневно… Теперь уже поздно противиться судьбе моей; воспоминание об вас, ваш милый, несравненный образ отныне будет мучением и отрадою жизни моей; но мне ещё остается исполнить тяжелую обязанность, открыть вам ужасную тайну и положить между нами непреодолимую преграду…" – "Она всегда существовала, – прервала с живостью Марья Гавриловна, – я никогда не могла быть вашею женою…" – "Знаю, – отвечал он ей тихо, – знаю, что некогда вы любили, но смерть и три года сетований… Добрая, милая Марья Гавриловна! не старайтесь лишить меня последнего утешения: мысль, что вы бы согласились сделать моё счастие, если бы… молчите, ради бога, молчите. Вы терзаете меня. Да, я знаю, я чувствую, что вы были бы моею, но – я несчастнейшее создание… я женат!"
Марья Гавриловна взглянула на него с удивлением.
– Я женат, – продолжал Бурмин, – я женат уже четвертый год и не знаю, кто моя жена, и должен ли свидеться с нею когда-нибудь!
– Что вы говорите? – воскликнула Марья Гавриловна, –