– Ты в чем-то сомневаешься, – насторожился Алька. – Да, всей студией! Неужели ты не понимаешь, что один человек ничего не может сделать?
– В этом, именно в этом вся наша беда, – сказал Петя, – что никто из нас в одиночку ничего собой не представляет.
– Но в этом надо разобраться гораздо глубже, – возразил Алька.
– Глубже не надо, там песок, – сказал Петя, меланхолически обгрызая ноготь на большом пальце.
– Что ты хочешь этим сказать?
Петя ничего не ответил, а переспрашивать Алька не стал. Перед ним сидел человек в потертых черных брюках, клетчатой рубашке, полосатой шерстяной безрукавке. Длинные, светлые, чуть вьющиеся волосы. Вздернутый нос. Очки как мыльные пузыри. Он знал что-то такое, о чем даже не догадывался Алька. Знал, но молчал. Он снял очки, подышал на них, достал мятый носовой платок. Протирал медленно, смотрел на свет, снова протирал. Потом надел их и предложил сыграть партию. Алька согласился. За бильярдом Петя болтал, рассказывал анекдоты. Перед каждым ударом тер кий мелом, приговаривал: «А мы его бабочкой!» Но партию не доиграл. Посмотрел вдруг на часы, заторопился. На ходу записал Алькин телефон, сбежал по лестнице и хлопнул дверью. Алька дуплетом свел партию вничью и пошел проверять замки.
Петя позвонил через месяц.
– Послушай, старик, – быстро заговорил он, – если ты свободен, приходи вечером в театр! У нас курсовик, премьера… Билет не нужен. На контроле скажешь: к Волынскому! Кто Волынский? Это я, Петр Волынский, третий курс. После спектакля зайди в гримерку.
Алька прижал рычажок, потом отпустил его. Позвонил в студию и сказал, что болен. На вахте его пропустили.
Давали «Голого короля». Петя играл шута, оплывшего, с сизым от пьянства носом. Он мрачно шлялся за королем, путался у него в ногах, спотыкался и выдыхал: ну и кровища! Король взглядывал на шута рачьими глазами и беззвучно смеялся. Спектакль вышел тихий и жуткий. Мальчик с ужасом кричал: «Мама, а король-то голый!» Светопреставление! Апокалипсис!
Занавес опустился. Зрители разошлись молча, без единого хлопка.
Алька прошел в гримерку. Петя сидел перед зеркалом, а вокруг валялись жирные разноцветные клочья ваты. Алька стоял, прислонившись к дверному косяку. В зеркале он видел Петино лицо. После спектакля оно выглядело похудевшим, выпирали скулы, толстым жгутом вспухла на лбу вена, глаза были огромные и черные, словно состояли из одних зрачков.
Потом они гуляли по городу.
– Понимаешь, старик, – говорил Петя, – они все видят. И король знает, что он голый, но идет, потому что нет другого способа укрепить власть. Он выходит так, словно перед ним не люди. И народ в ужасе падает ниц. И шут не смешон, жалок. Он стонет, падает, говорит глупости, но он не глуп. Он подцензурен. Ни единого лишнего слова. Репертуар утвержден, и его величество руку приложил…
Это был другой театр, которого Алька не знал. Он знал уже, что «Некрасов – это не Толстой, но зато Горький…» «Ну и что, – думал он, – Иванов не Сидоров, но зато Петров…»
Через