Когда я увидела их в первый раз, я сказала, что у рыбок Новый год. Бабушка и продавщицы смеялись, но, многократно приходя в магазин, я утвердилась в мысли, что здесь навсегда поселился новогодний праздник.
Рядом с осетрами стояли белые эмалированные лотки с черной и красной икрой, которые тоже красиво смотрелись в подсвеченной витрине. Но икра не вызывала у меня праздничного настроения, скорее наоборот, – я воспринимала ее как лекарство. Меня кормили рыбьим жиром, главным общеукрепляющим и противорахитным средством Советского Союза, а когда я болела, к рыбьему жиру для усиления действия иногда добавлялась черная икра. Все вместе получалась одна общая гадость, помноженная на температуру, насморк и запрет выходить на улицу. Так я и относилась к икре – как неизбежности при болезни. Родители расстраивались, потому что икра стоила дорого для их зарплат, и они старались, чтобы ребенок выздоровел. А неблагодарный ребенок на дорогостоящее лечение фыркал, зато, замирая от восхищения, мог бесконечно долго разглядывать остроносые осетровые головы.
Бабушка заканчивала разговор с продавщицами, мне выдавали полагавшуюся по случаю конфетку, и мы переходили из Елисеевского в Филипповскую булочную. Здесь все было буднично: бабушка покупала французскую булочку за 7 копеек, и мы шли домой. Иногда в булочной покупался еще и сахар – «мантулинский», в синей пачке.
Заметки на полях
Про московский сахаро-рафинадный завод имени Мантулина я, конечно, узнала намного позже. Из детства осталось название «сахар в синей пачке» и убежденность в том, что другого сахара быть не может. Много лет спустя, когда мы уже жили в Черемушках, и бабушка сама не могла ездить по магазинам, я, не помню, по какому поводу, решила ей сделать такой подарок и отправилась на Красную Пресню, в фирменный магазин фабрики им. Мантулина, чтобы купить там сахар в синей пачке. В другом месте в Москве его уже не было.
Завершив покупки, мы выходили из магазина, переходили улицу Горького и останавливались. Начиналась важная часть нашего утреннего ритуала: бабушка отламывала мне корочку от французской булочки, которую мы называли «гребешок». Длинный, хрустящий, неимоверно вкусный. До перехода через улицу отламывать корочку было нельзя: сначала неприлично – что подумают знакомые продавщицы; потом надо было внимательно смотреть на дорогу, чтобы не попасть под машину, а вот на бульваре – самое время. Бабушка меня хвалила, если гребешка хватало на дорогу до дома, и выговаривала, если я съедала его быстро. Я и сейчас знаю, что бабушка «дело говорила»: если я быстро съедала хлеб, то начинала икать и так до самого дома (а икать «на людях» – некультурно).