– Бэрримор!
– Что? – откликнулся огромный бородатый детина.
– Железо, сволочь! Железо твое упало…
– Генрих, – высокий выпрямился и вновь склонился, прикладывая руку к груди. Алька очумело вертела головой. Бородатый мягко отодвинул ее и собрал амуницию, вынес в сени.
– Это вы здесь все… раскопали? – спросила Смирнова. Лажевский рассмеялся.
– Ага, щас. Реконструкторы… – кивнул на Генриха, – всюду со своим барахлом. Подожди, утром еще показательный махач в твою честь устроят.
– Тренировку, – поправил бородатый, – Бэрримор. Можно Леша.
Гитарист поднял руку.
– Ридли. Иначе нельзя.
Все засмеялись.
– А я Генрих. Иначе никак, – повторил высокий. – Папа с мамой назвали.
– Он же сэр Генри, – пояснил Ридли. – Бэрримор! – вновь заорал он.
– Слушай, ты потише можешь? Не на плацу, – пробасил из дальнего угла крепкий хлопец в застиранной гимнастерке.
– Я голос разрабатываю, – извинился Ридли и замолчал над гитарой. Та вновь загудела – дзынн!
– Вот погоди, приедет Андреич, он вас, клоунов, построит, – не унимался парень.
– Как? – весело спросил Ридли.
– Шеренгой по два. И на счет раз-два-три – вальс!
– А вот это – поисковый отряд «Ингерманландия», – пояснил Артур. Парень в гимнастерке откозырял, проходя мимо с чайником. К пустой голове не прикладывают! – оборзел ему вслед Ридли.
– Что призадумалась? – приобнял Альку Артур.
Вернувшись домой в четвертом часу ночи, он примостился на кровати с лэптопом. Полупьяный, сонный, обескураженный. В привычном окружении, недавно таком комфортном, он чувствовал себя пустотой, выпавшим звеном, лакуной.
До поры-времени ты смотришь новые фильмы, ходишь в правильные места и одеваешься как они. Не задумываясь, попадаешь в такт, все вокруг кружится, ты искренне интересуешься людьми и журналами, обещающими тебе отличный вечер, замечательный сезон и уникальный шопинг. Как все вокруг невыносимо прикольно! В поисках забвения можно прилепиться к собрату, вдвоем генерировать поле самообмана, с созданием которого перестал справляться в одиночку. Или загрузить себя работой, от звонка до звонка конвертировать жизнь в лавэ, городить вокруг огород товарно-статусных отношений. Или зарыться в культурный перегной, зажить червем, стараясь не замечать ничего вокруг. Любовь, семья, работа, культура и потребление как культ – тот же самый опиум, анестезия, воздвигающая спасительный барьер между