Алёшка жил в соседнем доме, и мы частенько пропадали друг у друга. Его мать, в отличие от нашей матушки, находившейся больше всего на работе, всегда была дома, потому что шахтёр отец содержал семью, и она могла не работать. Потом в их квартире оказался сожитель – друг отца, и они стали жить втроём. Алёшкина мать – симпатичная кудрявая брюнетка, дома обычно одета была в тёмные шаровары и трикотажную кофту, плотно прилегающую к телу, подчёркивая красивый торс. Она была с нами, пацанами, компанейской, и никогда не стрОжилась, что нам нравилось. Покуривала папиросы не дешевле «Беломора». Отец был старше её с уже заметными морщинами на лице.
После пятого класса на летних каникулах Алёшка как-то выпал из обоймы наших дворовых ребят, а в шестом классе и вовсе не появился в школе. Посёлок наш небольшой и вскоре как-то само собой узналось, что мать Алёшки Реброва сбежала от мужа с квартирантом, бывшим другом отца. Оставила она и Алёшку с отцом. Как они с батей жили – не ведомо, только кажется, что и школу он бросил из-за побега матери, а отцу было, видимо, не до того – учится сын или нет.
На другой год летом Алёшка неожиданно появился передо мной с листом бумаги, и попросил помочь написать ему автобиографию, необходимую якобы для оформления на работу. Больше я его в то лето не видел. Кажется, тогда он поступил в геологическую партию к топографам – носить рейку.
Прошло немало времени, я приехал на каникулы из Иркутска, где, будучи уже студентом – учился на геолога, и мы встретились с Алёшкой в столовой, которая по вечерам превращалась в кафе. И сразу же, заказав пива, душевно разговорились. Алёшка, с момента нашего расставания, заметно возмужал и посерьёзнел, хотя на лице его всё ещё проступали веснушки, которые с возрастом обычно сходят. Оказалось, что Алёшка уже отсидел «по малолетке» четыре года за «разбойное нападение с целью ограбления», и сейчас трудится в геологической экспедиции. Роет шурфы и канавы, а иногда сопровождает топографов с теодолитами.
«Странно то, – говорил он мне в кафе за кружкой пива, – что меня не так мучает совесть за разбой, когда мы с подельником напали на женщину-кассиршу, пытаясь ограбить её. После чего я загремел на нары, а подельник выкрутился, сдав меня. А за то, что я, когда мы были пацанами и чаще всего собирались у вас, – помнишь, расположившись на полу, играли в карты (в очко, буру, в шестьдесят шесть и дурака) и сражались в домино или шахматы, – я однажды, когда остался наедине с Сашкой Таланцевым, украл у него, вытащив из нагрудного кармана, двенадцать рублей. Мы сидели с ним, развалившись на топчане, и горланили песни. Вдруг я заметил у него торчащие из нагрудного кармана деньги – трёхрублёвые купюры. Незаметно через его плечо я вытаскиваю эти «тройки» и прячу в своём кармане. Там оказалось четыре «трёшки», то есть двенадцать рублей, и я их «тяпнул». Не помню, на что потратил. Но этот паскудный поступок запал у меня в памяти, наверное, на всю жизнь. И это меня угнетает. Какой же я, однако, был мерзавец