Уже стоял одетый мраком
Огромный дуб, встречая нас;
И тьма, гнездясь по буеракам,
Смотрела сотней черных глаз.
Исполнен сладостной печали,
Светился в тучах лик луны,
Крылами ветры помавали,
Зловещих шорохов полны.
Толпою чудищ ночь глядела,
Но сердце пело, несся конь,
Какая жизнь во мне кипела,
Какой во мне пылал огонь!
В моих мечтах лишь ты носилась,
Твой взор так сладостно горел,
Что вся душа к тебе стремилась
И каждый вздох к тебе летел.
И вот конец моей дороги,
И ты, овеяна весной,
Опять со мной! Со мной! О боги!
Чем заслужил я рай земной?
Но – ах! – лишь утро засияло,
Угасли милые черты.
О, как меня ты целовала,
С какой тоской смотрела ты!
Я встал, душа рвалась на части,
И ты одна осталась вновь…
И все ж любить – какое счастье!
Какой восторг – твоя любовь![240]
Пять лет спустя, во время второго швейцарского путешествия, в сентябре 1779 года Гёте снова посетил семью пастора Бриона в Зезенгейме. Он видит карету, довольно неудачно расписанную им еще тогда, на глаза ему попадаются списки песен, которые он «сотворил». В дом зовут гостей, приходит и цирюльник, у которого он брился. Во всех, как с некоторым самодовольством замечает Гёте, жива память о нем. После этого второго посещения он покидает Зезенгейм с чувством, что теперь он снова «может с удовольствием думать об этом уголке земли и жить в мире с духами прошлого»[241]. Действительно ли это было так, остается только гадать. После смерти Фридерике ее сестра, у которой та, так и не выйдя замуж, проживала последние десять лет, сожгла письма Гёте.
В Страсбурге, как и ранее в Лейпциге, Гёте не прилагал особых усилий, чтобы поскорее расквитаться с учебой. Ему здесь нравилось. В Страсбурге его удерживала не только любовная история в Зезенгейме и не только дружба с Гердером, но и красивая местность, и приятный образ жизни. Изначально он рассматривал Страсбург как перевалочный пункт на пути в Париж – культурную столицу мира. Родителям он, по всей видимости, ничего не сказал о своих планах и в конце концов и сам отказался от них, причем подтолкнул его к этому опыт, приобретенный на границе двух культур. В «Поэзии и правде», написанной много лет спустя, все еще чувствуется сдерживаемая обида на французов, которые, как казалось ему тогда, в своей обычной высокомерной манере не принимали и то и дело осаживали его. Гёте свободно читал и говорил по-французски, хотя, как признается он сам, его французский язык был «пестрее языка других чужестранцев»[242], ибо речь его была составлена из оборотов, почерпнутых из романов или подслушанных у актеров, слуг и чиновников. Ему казалось, что он неплохо владеет французским, но в Страсбурге он столкнулся с тем, что французы поправляли и поучали его. Поначалу они вели себя с ним очень вежливо, но стоило им заметить, что он не готов довольствоваться положением гостя в чужой культуре, как уже ничто не могло удержать их от исправлений и наставлений. Он чувствует себя «униженным»