Несколько часов, отвернув от населенного пункта, он поднимался и спускался, потом вышел на небольшую и сухую полянку. Здесь можно было сделать привал и Паша остановился.
Разочаровывало, что он не один, вокруг бродили, голося, людишки с непонятными целями.
Он нарубил сухой ельник и развел костер. Вокруг уверенно темнело. Лес превратился в черную стену, воздух синел, в самой же глубине неба, над головой, стало светло и бело. Наблюдая за сменой красок, Паша вскрыл тушонку, согрел ее как мог на костре, стал есть, выворачивая ножом куски. Вдали кто-то шамкал и говорил, но Паша уже не волновался, теперь он даже рад был бы случайному знакомству. С чужими людьми иногда легче и проще, чем с близкими. Однако, шорох исчез и Паша опять погрузился в одиночество и темноту.
Алые синеватые языки костра плясали перед ним и Паша грел на них, расправляя, как перепончатые крылья, большие мясистые с желтоватыми мозолями ладони. В свете пламени они казались разбухшими черными и неживыми.
Когда-то на них лежала рыжая женская голова и это было одно из самых приятных и душераздирающих воспоминаний. Он стал думать о сером промозглом, но приветливом Питере, который всегда напоминал его родной городок, но только был больше и лучше, а потом вдруг вспомнил чечню..
Воспоминания о войне обычно не преследовали его, коченея внутри мутным белым рубцом.
Все знали, что он воевал, но без подробностей. Паша предпочитал, чтобы они рвали и кололи только его нутро и не хотел выпускать их наружу. Не очень хочется рассказывать о коченеющих телах, о том, как человек живущий и спящий рядом с тобой вдруг превращается в чернеющее, бесформенное и неподвижное, о том, как нелепо и жалко выглядят останки убитых.
Но было и нечто другое, странное, еще более дикое, ужасающее и неожиданное, приходившие исподволь и кажется наступающее сейчас.
Это было то, о чем Паша никому бы, даже если бы захотел, рассказать не смог, а если все же после долгого запоя пробалтывался, его сбивчивую, запинающуюся речь неизменно принимали за приступы белой горячки.
Иногда, ночью, в густой темноте, когда он был совсем один и не мог уснуть, он вдруг ощущал непонятный шорох и шевеление.
Что-то вокруг потрескивало и шумело. Сперва как костер, или резкий, шевелящий сухие листья ветер, но только очень настойчиво настырно назойливо, словно звук обретал плоть и нацеленно сверлил барабанные перепонки.
Потом тишина возвращалась, поглощая, что принесла, но приходил холод
Начинали стынуть ладони, дрожь взбиралась по локтям, подмышкам, плечам, ударяла фонтаном в сердце и от внезапной боли хотелось выть. Живот каменел, а ноги не чувствовали