Я слезы лью; мне слезы утешенье;
Моя душа, плененная тоской,
В них горькое находит наслажденье.
Здесь все построено на оксюморонах. Наслаждение, опорное слово эпикурейства, сопровождено эпитетом «горькое». Душа привыкла стремиться к наслаждению – и ценит его, хотя, за неимением иного, оно стало горьким. В финале: «Мне дорого любви моей мученье…» Как так – дорого мученье? Впрочем, слова выпускать нельзя: дорого не мученье, дорога любовь; но уж такая судьба, что любовь несет не радость, а муку. И выбор возникает такой: либо мука вместе с любовью, либо жизнь без муки, но и без любви.
В «Желании» дано итоговое решение. Но в стихах Пушкина встречаем и сам процесс раздумий, набор вариантов, выбор между которыми сделать мучительно трудно.
Амур, уж я не твой,
Отдай мне радости, отдай мне мой покой…
Брось одного меня в бесчувственной природе
Иль дай еще летать надежды на крылах,
Позволь еще заснуть и в тягостных цепях
Мечтать о сладостной свободе.
Да, это не тот выбор, когда категорично отбрасывается одно и не менее решительно утверждается другое. Тут каждое решение далеко от оптимального, каждое имеет лишь относительные достоинства и сопровождается чувствительным побочным отрицательным эффектом. Давайте оценим, какого рода задачи ставит перед собой юноша Пушкин. Совсем не важно, на каком материале они возникают. Неважно, что переживания аффектированы и литературно заострены. Но очень важен эффект самовоспитания, сам уровень мышления, решимость распутывать столь тугой узел противоречий.
Именно потому, что круг утверждаемых ценностей (применительно к личному опыту) резко сузился, мир на радости оскудел, представляет интерес, что для поэта сохранило хотя бы относительную привлекательность. Обратимся к принципиальному в этом плане стихотворению «Элегия» («Я видел смерть…»): здесь три последние «прости» – выделено самое дорогое. Исключим пока, оставив для отдельного разговора, третье, итоговое «прости», адресованное предмету роковой любви. Трудно комментировать первое – в силу его слишком широкой обобщенности: «Прости, печальный мир…» Второе «прости» неожиданное:
Прости, светило дня, прости, небес завеса,
Немая ночи мгла, денницы сладкий час,
Знакомые холмы, ручья пустынный глас,
Безмолвие таинственного леса,
И всё… прости в последний раз.
Задушевное обращение к природе неожиданно: обращение Пушкина к изображению природы до сих пор было эпично, служило преимущественно знаком времени и пространства; «лирически», как предмет непосредственного созерцания, природа практически не волновала поэта. Не происходит расширения зоны данного лирического мотива и в стихах рассматриваемого периода. «Осеннее утро», с которого уместно начать отсчет кризисного этапа, – исключение; кстати, это единственное стихотворение периода с «пейзажным» названием. Поэт старается оправдать название; правда, вначале картина утра не выходит за рамки типовой схемы, включающей пейзаж как знак времени:
Поднялся