Русский лимб. Людмила Прохорова

вокруг, быстрыми шагами пошел прочь от толпы и прочих. Судорожно захватив пылающими ладонями рыхлый, мучнистый снег, он иступленно растер его по лицу, тяжело дыша. Глаз. Левый. На время перестал видеть. В районе солнечного сплетения всё сплелось. Давило и жало. Туда словно засадили жало. Вначале было тихо, как в вакууме, затем шепот зашелестел отрывками мыслей со всех сторон: «На серой липицианской кобыле». «Дочь графа Несвицкого». «Никакой амазонки». «Никакого стыда». «Пришла второй». «Обогнала всех, уступив лишь брату». «Стоит в окружении мужчин, как равная». «Как смеет?». «Кто разрешил?». «Как можно?». «Всё устав!». «Бесстыдница». «Немыслимо». «Неприемлемо». «Недопустимо». «А ей всё смешно, да весело». «Хохочет, как дьявол». «Да знает она, знает, что сделала. И ей так нравится».

      Март 1825 года

      Масленица, «Прощенное воскресенье»

      Москва

      Что это было? Что он видел? Ничего не было. Ничего не видел. Долго ничего не было и ничего не видел, пока вновь не случилось. На масленицу. Он стоял с Павлом в толпе нарядных крестьянских баб, мужиков, детей и стариков. Стылый, промозглый воздух густился чем-то горячим, блинным и масляным, чайным и медовым. На площади готовились сжигать цветастое, размалёванное чучело. Всё вокруг галдело, гудело, смеялось, причмокивало, чавкало, сопело, шмыгало, шуршало, кашляло, вертелось, сновало, переминалось, зевало, пританцовывало. Небо запахнулось серой хмарью. Подтаивало, было грязно и сыро. Под ногами хлюпала бурая слякоть. Вышли два дворничих с факелами. Подожгли сено и дрова. Вспыхнуло. Александр поднял глаза на загоревшуюся Масленицу и ровно за ней увидел пылающие щеки на бесстрастном лице. Несвицкая. Она. Отуманенные глаза, неотрывно следят за пламенем. В них не то боль, не то сожаление, не то ярость, не то равнодушие, не то всё вместе. Или всё не то. Неясное, смутное чувство сжало и начало скрести изнутри. Надо перестать смотреть на неё. Не то она заметит. Высокая. Стоит на шаг впереди ото всех, отстранено, надменно и барственно. В высокой песцовой шапке, собольей шубе в пол. Подбородок спесиво задран. Смотрит-ненавидит. Будто ей жаль это чучело. И она презирает тех, кто его сжигает и всех, кто этому радуется. Резко разворачивается, разрезает кистями толпу за собой, разойдитесь, расступаются, проникает в них, скрывается и больше нет. «Несвицкий так печётся о ней, – услышал он откуда-то издалека голос Павла, – что позволяет всё, что взбредет ей в голову. Опрометчиво. Но хороша, чертовка, а?». Александр неопределенно пожал плечами и покачал головой, будто не совсем понял, о ком идёт речь. Но понял, понял. Понял и то, что Павел тоже обратил внимание на кого не следовало. Стало неприятно. В сущности какая разница? Но разница была. «Сегодня вечером графиня Белоухова собирает у себя, – продолжил он. – Говорят, в её салоне впервые за долгие годы будет всё святое семейство. Старый граф-затворник, его сыновья Константин, Николай, Роман и она. Пойдём. Это надо видеть». Ненавидеть. Почему-то Павла захотелось за эти слова немедленно возненавидеть.