Глава первая
Стоял жаркий июльский полдень. Солнце пекло всею силою своих почти отвесных лучей. Ветер стих, и воздух, точно замерший, стоял над землею прозрачной, легкой, но неподвижной и жгуче-душной массой.
Даже в вершинах темно-зеленого соснового леса, живописно венчавшего вершины песчаных холмов и сбегавшего по их склонам, не слышалось обычного величаво-таинственного шепота. Птицы, и те перекликались лишь изредка, как бы полусонными голосами, и только бесшабашные мухи да кровожадные слепни не прерывали своего беспокойного реянья.
Глубокий песок на довольно широкой проселочной дороге, ярко-желтой полосой извивавшейся среди леса, раскалился, как на плите.
И лошади и даже крестьяне-пешеходы бессознательно сторонились в тень, почти к самым стволам высоких, стройных елей.
Там было скользко от толстого слоя блестящих игл желтой, усохшей хвои, но все-таки не пекло солнце, не жарил песок, и хоть слабо, но чувствовалась благотворная лесная свежесть.
По этой тяжкой дороге медленно поднималась в гору одна из тех странных групп, которых в старину встречалось на нашей родине много, а ныне не увидишь уже нигде.
Высокий, сильный мужик с окладистой бородой, уже кое-где подернутой проседью, вел на цепи медведя. Одет он был в простую белую холщовую рубаху, опоясанную красным тесьмяным1 пояском, и в такие же порты. На голове сидела сильно отодвинутая со лба на затылок высокая поярковая2 шляпа; на плечи был накинут короткий зипун3 из серого крестьянского сукна; за спиною болталась привязанная на оборах пара лаптей и онуч4; в правой руке была длинная дубовая палка с тяжелым острым железным наконечником. Большой бурый медведь, неистово раскрыв от жара пасть и вывеся наружу длинный, ярко-красный язык, покорно шагал за своим поводырем.
Следом за ними шел молодой парень, одетый точно так же, как и старик, и вел на цепи медведицу. Она была меньше медведя, светлее его шерстью и ступала легче и проворнее, хотя тоже видимо страдала от жары и тоже вывесила язык и дышала коротко и порывисто.
Несколько саженей позади поводырей с медведями шли женщина в простой крестьянской одежде из синей набойки и белого холста и точно так же одетая девочка. В руках у девочки была деревянная чашка, в которую она тщательно собирала привольно разросшуюся по краям дороги землянику. Женщина иногда помогала ей, но по большей части шла, задумчиво опустив голову, а по временам тихо стонала. Наконец, добравшись до вершины холма, она остановилась, в изнеможении оперлась грудью на бывшую у нее в руках палку и негромко окликнула:
– Митрич, а, Митрич!
Шедший впереди поводырь остановился и обернулся. Медведь тотчас же воспользовался этим и уселся на краю дороги, тяжело пыхтя и облизываясь, точно старался собственной слюной промочить пересохшее горло.
– Чего тебе? – спросил Митрич.
– Передохнуть бы, желанный, да испить водицы – моченьки моей больше нету! – ответила женщина, закашлялась и плюнула на песок кровью.
– Эх, горе горькое! Болезная ты моя! – с глубоким вздохом проговорил Митрич. – Испить тебе Ванюха даст, а роздыхать нам тут не место: ни воды, ни тени настоящей нету. Приневоль себя еще маленько. Вон тут, совсем недалече, дорога опять под гору пойдет, а под горой овраг будет – в нем ручей бежит. Там и зверье напоим, и помоемся, и поедим, и поотдохнем. Ванюха, дай матери лубку-то5.
Сын еще при первых словах женщины снял висевшую у него через плечо лубку и открыл крышку. Теперь он бережно поднес грубый берестяный край ее к сухим, запекшимся губам матери. Он знал, что она так слаба, что не устоит на ногах без палки, да и в руках не удержит посудины.
Всей семье мучительно хотелось пить, но никто даже не сказал об этом ни слова. Воду берегли, как зеницу ока, потому что она была единственной усладой, которую они могли доставлять несчастной больной в пути.
– Спасибо, родимый, – проговорила женщина, с облегчением переводя дух, – ну, уж пойдемте, поплетусь как-нибудь до оврага.
– Ну! Расселся, тюлень толстомясый! – почему-то раздражительно крикнул на медведя Митрич, слегка шевельнув цепью. – Пойдем!
«Михаил Иванович» остался, видимо, недоволен этим приглашением, но тотчас же встал и пошел. Один глаз у него был выколот, зубы выдернуты, а через глазную впадину и сквозь небо рта продето толстое железное кольцо, к которому прикреплялась цепь. Если Митрич был им недоволен и дергал его за цепь, то причинял несчастному зверю такую адскую боль во всем черепе, что для избежания ее он был готов исполнить все на свете.
Кочующая семья со своими двумя дикими работниками опять двинулась в путь.
– А ты, бать, почем знаешь, что здесь овраг с ручьем неподалеку? Разве ты здесь не впервой? – спросил сын на ходу.
– Покуда ты мал был, а мы с дядей Никифором ходили, так, почитай, кажинный год сюда забирались, –