Он сознавал, ощущал, что чувство общности с вещами, которые окружали его с детства, углубляется день ото дня. Он относился к ним более трезво, чем отец – без фанатизма обладания и безумия ревности, – но существовать без них, без надежды стать их полновластным господином – или рабом? – уже не мог.
После работы (он был исполнителен, точен и, не найдя себя в исторических исследованиях и педагогике, занял хорошее положение в солидном объединении) – после работы он шел не к жене и сыну, а к Нему, ненавидя Его с детства: потому что там были эти картины, вазы, мебель, этот фарфор и это серебро. С чувством ненависти и любви, отвращения и собачьей верности он переступал порог дома, где царили вещи, с которых Он по-прежнему с той же нежностью стряхивал пыль…
Но королевство недолго оставалось в составе Первого Министра и Его единственного наследника. Появился новый человек, новая жена Первого Министра. Теперь их опять стало трое. И было неизвестно, кто из двух рядовой верноподданный. И коллекция утрачивала бесконечную ценность цельного сокровища, достающегося одному. Она сохраняла ее лишь при условии завещания, узаконивающего полноту, безраздельность обладания за ним, сыном, или за ней, новой женой.
Завещание Он после женитьбы составил, но не раскрыл его сути, объявил тайным. В этом доме тайна жила все время.
Новой жене было за пятьдесят, она боялась одиночества и хотела семьи и покоя. Она была новым человеком в государстве Ее Величества, чувствовала, что резко нарушила иерархию, ощущала углубляющуюся день ото дня напряженность в отношениях и страдала. Ее жизнь долго не складывалась, и она желала тишины и уюта, она понимала, что дом – это любовь, а не вещи. Она убеждала мужа отдать сыну половину коллекции, больше половины, отдать полностью. Чтобы в доме была тишина, а не ужасное молчание. Потому что нет в мире ничего дороже любви и тишины. Тишины любви. Он повторял одно: «Когда я умру, не раньше, а пока я жив!» – и раскидывал руки, защищая Ее Величество. «Когда я умру…»
Но ей удалось убедить Его дать сыну деньги. «У него жена, сын, надо порадовать его и их, ради меня». И он дал, отрывая от Ее Величества, пять тысяч.
Эти пять тысяч и были обещаны Туманову и Рогожину – половина до, половина после.
Вечером, за чаем, когда, казалось, царило не молчание, а долгожданная тишина, сын нарушил эту тишину рассказом о том, что один человек обладает замечательными иконами, ничего в них не понимая. «Познакомь меня с ним, – потребовал Он, – немедленно познакомь». Через день Рогожин позвонил старому Кириллову, объяснил, как надо ехать.
Последнее, что Он увидел в жизни, – образ Богоматери от бедственно-страждущих. Он потянулся к нему – может быть, первый раз нерасчетливо