Речь на втором файле была обращена непосредственно к Курбатову. Она состояла из нескольких прерывающихся кусков. Если на первой записи лицо Павла излучало оптимизм и уверенность, то теперь с экрана смотрел раздражённый и озлобленный человек.
«…За год Миша не вырос ни на один сантиметр. Это странный ребёнок, если не сказать больше. Макс, я буду говорить начистоту, ты меня поймёшь, как никто другой. Посторонним слишком многое нужно объяснять, пересказывать всю жизнь. С тобой этого не нужно. Ты всегда был рядом. Мы с Викой заподозрили неладное после того, как Миша сломал палец мальчику. Во время игры в шахматы, помнишь?
Вика казалась очень расстроенной. Но дело не в сломанном пальце и жестокости Миши. Дело в другом, – Гомельский замялся, но, выдохнув, продолжил: – Вика застала их – я говорю о Екатерине Сергеевне и Мише – в ванной. Няня мыла мальчика, он стоял обнажённый, и она ласкала его. Ты понимаешь, что я имею в виду. Она делала это с ребёнком, и он, в шесть лет, понимал, для чего это. Он просунул ей руку под платье и гладил её грудь. Вика закатила скандал и потребовала, чтобы Екатерина Сергеевна покинула наш дом. Миша устроил истерику и едва не выпрыгнул из окна второго этажа. Его едва успели поймать. Бедная Вика уступила, не стала придавать дело огласке, боясь потерять Мишу, – материнская любовь ослепляет, – но взяла с няни слово, что такое больше не повторится. Теперь ты понимаешь, почему Вика так неохотно отпускала их на прогулки вдвоём. Мне она опасалась рассказывать, понимая, что я бы это так не оставил…»
Курбатов догадался, что ему не давало покоя. Отстранённый от действительности и направленный внутрь себя взгляд женщины, которая приветливо слушала его и терпела рядом из безразличия к нему, в то время как её душа пребывала в равновесии и благолепии любящего сердца. Предмет этой любви был скрыт от посторонних глаз. «Отверженному» благородно позволяли существовать рядом в качестве ширмы. Екатерина Сергеевна всегда благосклонно принимала лёгкие ухаживания Курбатова, но никогда не выходила за рамки, ею обозначенные. Максим хорошо знал взгляд женщины, любящей другого. Глаза такой женщины светились благодатью и теплом, но тепло это обогревало воспоминание. Воздыхателям, что находились в эту минуту рядом, доставалась лишь холодная учтивость.
Окажись на месте Максима другой, история любви ребёнка и взрослой женщины показалась бы ему вздором. Но разве слепая привязанность мальчика к матери не есть разновидность любви мужчины и женщины? Правда, в жизни Максима был