– Вы всегда с папой были вместе, – задумчиво произносит она. – Никаких расставаний, тихие семейные вечера, запланированный отдых…
– Это плохо?
– Нет, хорошо. А как тебе такой вариант: разлуки, ночи, проведенные у окна, ожидание какой-то беды…
– Стоп, девочка моя, разве это счастье?
– Но если ты любишь его, а он – тебя…
Мать качает головой.
– Счастье – это когда вспоминаешь прошлое, и тебе хорошо вспоминается. А что же хорошего в бессонных ночах и в чувстве страха?
– Значит, счастье – это спокойный быт, – вздыхает Таня.
Мать широко улыбается, обнажая ровные белые зубы. Эта улыбка премудрой старицы, которую хочет поставить в тупик какая-нибудь недалекая, вооруженная одной лишь деревенской хитрецой крестьянка.
– Ох, Таня, Таня. Вы, молодые всегда любите рубить с плеча: если не белое – значит, черное. Я просто хочу до тебя донести, что без мира в доме и без спокойствия в душе ты никогда не будешь чувствовать себя счастливой.
– Да, – соглашается Таня, хлопает в ладоши и смеется, – скажем «да» покою и стабильности, скажем «нет» глупым приключениям.
– Верно, – подхватывает мать. – Приключения только в кино и книгах кончаются хорошо, в жизни они приводят к преждевременному старению и бесконечным упрекам в свой адрес.
– Подвожу итог! – голос Тани звучит наигранно-торжественно. – Вернее, даю клятву. Обещаю, что влюблюсь в уравновешенного молодого человека без вредных привычек, который так же далек от авантюр, как слон от балета.
– Аминь, – кивает головой смеющаяся мать.
И в это время стук двери возвещает о приходе отца.
Громогласный, со сдвинутыми кустистыми бровями, он, оказавшись в кругу семьи, расстается со статусом руководителя не сразу, а постепенно. Чтобы превратиться из холодного, мыслящего логически бизнесмена в любящего мужа и отца ему требуется время.
– Как на улице? – спрашивает мать, откладывая вязанье и подымаясь на ноги.
– Накрапывает.
– Что на работе?
– Были проблемы, но сейчас все в порядке. И надо было меня выдергивать, могли бы и сами все уладить.
– Это хорошо, что без тебя не могут обойтись. Очень хорошо.
Отец опускается в кресло и, выдохнув, обращается к Тане:
– Как прошел день? Чем занималась?
Вопросы задаются с безжалостной четкостью, каждое слово твердо, как гранит. С подобными интонациями эсэсовец мог бы допрашивать схваченную партизанку. Отец сидит в кресле с таким видом, будто проводит дознание. Тане хорошо известна эта внешняя его суровость – суровость, под которой прячется нечто мягкое, нежное, ранимое. Строгость – лишь вуаль. Но вуаль – очень тонкая ткань, и под ней, если хорошенько приглядеться, можно угадать то истинное, настоящее, что она призвана скрывать.
На вопрос