Трилогия пути. Дмитрий Лашевский

действительно, ломота спала, всё тело прояснилось, и Зуев почувствовал, что спина, готовая и привычная к интенсивной работе, может и просто терпеть, – и устойчивость терпения была приятна. Он почти свыкся с чрезмерностью байдарки, которая ему поначалу казалась курицей на голубином круге. Тяжеловесная мысль затевать спортивные гонки на таких судах выступила из чуждости, как вот посторонний человек, а заговорить – и бывает, окажется близким и понятным… Больше всего его раздражала ширина корпуса, из-за которой, даже сидя на родном высоком сляйте, – весло входило в воду слишком полого – и приходилось вырывать, толком не закончив проводки. Вёсла, правда, были соответствующей длины, однако, доворачивая, усилие уходило вбок, и он приспособился к укороченному гребку. Мозолей, как ожидал, на ладонях он не натёр, и, несмотря на отсутствие древесной упругости, в этом брутальном весле чувствовалось всё более какой-то стремительной жизни.

      Утром он пожаловался Белову на всё это несовершенство.

      – Погодите, – ответил тот, глядя куда-то поверх времени, – придёт и к нам хайтек.

      Пытался дуть ветер, но его смаривало, и всей силы хватало на то, чтобы поклонить Иван-чай, местами густо приветствующий плывущих. В заводях раздавались чугунные всплески. Река вяло текла по среднегорному плато, то подпускающему болота, то обнажающему скальные останцы. Они ещё почти не участвовали в реке, следили молчаливым дозором.

      Несколько флегматичных коршунов парили в вышине, тихо покачиваясь. Они делили небо на концентрические сферы влияния, при этом не сближаясь и не обращая друг к другу надменного взгляда, – их крылья только изредка с удивлением вздрагивали, поднимая повыше. Завидев людей, они вырисовали несколько напряжённых фигур, слегка смещая и сминая свои круги, потом один коршун отделился и полетел за байдаркой; другие пропали.

      Вкрадчивое течение иногда без видимых причин сбивалось и переводило стрежень от берега к берегу. Белов, однако, не перерезал струи, превращая её в долларовый символ цели, а следовал всем причудам реки с изворотливой точностью, словно это был единственный путь, по обочинам которого колыхалась пропасть… Благодаря этой тонкой заботе течения, Зуев стал ловить ощущение скорости, которое накануне лишь подступало, а в первый день не явилось совсем. Ощущение было соотношением усилия и отдачи и поначалу опомнило в нём те недели перед соревнованиями, когда он, войдя в хорошую и злую форму, клал в нос байдарки, своего изящного светло-маренгового «Эльфа», восьмикилограммовую гантелину и гонял с этим привеском мучительные отрезки, чтобы потом, выйдя на старт, освободиться и полететь. Теперь – они ещё не летели, но уже что-то лишнее убралось, боль вытаивала, и появлялась правильная лёгкость: мышцы схватывали скорость как гармонию. Уму это не вполне соответствовало, потому что даже с течением они шли вдвое медленнее спортивной одиночки, – но то было давно. Не обманывает ли он себя? – однако чувство слитности наплывало