И на следующий день, 26 ноября 1986 года, после непродолжительного таможенного досмотра, Сенькина семья выстроилась на площадке второго этажа аэропорта Шереметьево. Выстроилась в одну линию – Дора Абрамовна с большой клетчатой сумкой, Сенька с Кешкой на руках и Оля с клеткой, в которой лежала скрюченная от страха Тяпа. Они долго махали свободными от груза руками, потом, как по команде – а так, наверное, и было – повернулись и исчезли.
Фима с Тиной возвращались домой со странным чувством и горечи, и освобождения. Слишком много было Сеньки в эти две недели. Были даже пропущены два семинара. Валерий Николаевич звонил и весело ругался.
– Валерий Николаевич, позвольте вам не поверить, что без нас семинары что-то там теряют!
– Фима, неужели вы не понимаете, как сказывается на настроении семинара отсутствие привычных лиц?! Ладно, с отсутствием вашей физиономии ещё можно смириться. Но без взволнованного, красивого личика вашей жены!..
Фима, добавляя немного приятностей от себя, пересказывал этот разговор Тине и снисходительно улыбался при виде светоносной её улыбки в ответ.
Как и полагается, уже на следующий день Фима сочинил посвящённое Сене стихотворение:
Тишиною граница объята,
Ни овчарок тебе, ни застав…
«Шереметьево» – щедрая плата
За надежду, за муки, за страх.
Снова проводы… Белые лица
И глаза во вчерашнем вине.
«Шереметьево» – это граница,
Перейти что досталось не мне.
– Ах, не плачь, мы увидимся скоро…
Только плакать кому, как не нам?
Я, граница, тобою расколот,
Как полено – меж глаз, пополам.
И хотя говорить уже не о чем,
В каждом слове отчаянье тая,
Пристаю к тебе с просьбою мелочной,
Чтобы только продолжить тебя.
Как команда, посадка объявлена…
И щека твоя, друг, холодна.
Посади в честь оставшихся яблоню,
Может, нас и дождётся она…
Вот и всё… И дорожками гладкими
Из сияющего дворца
Мы выходим к шоссе Ленинградскому,
Чтобы ездить им в оба конца…
– До слёз трогательно, – сказала Тина.
– Раньше ты говорила: «Мне очень нравится».
– Я поумнела под воздействием Липкина, Лиснянской и Карабчиевского.
– Я – тоже. И, как следствие, понял, что меня отличает от Карабчиевского.
– И что же? – с некоторой тревогой в голосе спросила Тина.
– Для него творчество равноценно дыханию. Перефразируя Окуджаву: «Если пишешь, значит, дышишь». А я пишу стихи только, когда что-то случается. Если бы ничего не случалось, я бы не написал ни одной строчки. Мало