И кто-то рухнул, упал на колени. Другой произнёс радостно: “Он жив! «Толстяк» жив!”. А потом вслед за ним и другие голоса: “«Толстый Лейпцигец» проснулся! Аллилуйя!” И все склонились на колени в молитве перед церковью.
И над всем стоял продолжительный звон «Толстяка». Удары были мощнее, чем обычно, спешили один за другим, так, как будто каждый последующий удар пытался заглушить предыдущий. В воздухе боролись нежные, затухающие звуки с новыми, сильными последующими звуками, которые сметали всё на своём пути. И этот звон был слышен над лесами и полями, в последних, ближних и дальних, немецких колониях. Навсегда крепко связанный с Геймтальским приходом, он требовал их пробуждения и посещения 36–го церковного праздника.
Удары колокола следовали непрерывно, как океанские волны, которые непрерывно следуют одна за другой, звуки стремились преодолеть расстояние, отделяющее их от высланных соотечественников. Но напрасно! Они были уже настолько далеко, что не могли услышать страдающий зов своего любимого колокола.
Колокол звенел… и звенел! Как долго? Не имею понятия. Я уже давно подозревал, что звонарём был наш отец. Я обошёл церковь и нашёл за алтарём дверь, которая была открыта. Я спешно прошёл через молельный зал и по лестнице стал подниматься наверх башни. Там царил полумрак, было жутко. Ступеньки скрипели под ногами, но я слышал только торопливые, громкие, глубокие звуки колокола, обрушивавшиеся на меня сверху. С трепетом я поднимался всё выше по узкой мерцающей лестнице. Звонница была пуста.
Я поднялся по ступенькам на самый верх. Могучий рёв колокола встряхнул меня, было ощущение, будто я оглох и ничего не слышу. Наш отец стоял под большим колоколом, там, где ремень крепится к колокольному языку, и бессознательно, раз за разом, ударял по колоколу. Его лицо застыло, глаза были закрыты, борода грязная и мокрая от слёз. Я тормошил, дёргал его, но он меня не замечал. Ошеломлённый, как после глубокого сна, он не мог понять, что я хочу от него. Меня одолел приступ страха, я запаниковал и чуть не упал с колокольни. Я завыл и крепко прижался к отцу. Вероятно, моё поведение привело отца в сознание. Он оставил в покое язык колокола и обнял меня. Сам по себе колокол издал ещё один громкий звук и затих.
Мы спустились с колокольни. Но ещё долгое время у меня в ушах стоял глубокий, непрерывный плач, как болезненный стон, нашего «Толстяка». Отец прошептал: “Где мой сын Эдуард? Где наши родственники? Где все соотечественники?”
Беспрецедентно и неожиданно вспыхнула октябрьская революция, которая автоматически отменила царский указ об изгнании немцев. Какие надежды возродились, какие ожидания и мечты! Выжившие немцы Волыни постепенно