ищет где его депо.
И на каждом перекрестке
он разгадывает ребус
желтоглазых светофоров
и вступает с ними в спор.
Этот маленький троллейбус
угрожает им рогами,
говорит, что вправе ехать
вниз по улице пустой.
Я стою на тротуаре,
у меня дыра в кармане,
у меня из планов – осень.
Забери меня с собой.
Старый маленький троллейбус,
сделай рядом остановку,
отвори со скрипом двери —
я поеду в никуда.
Мне билет совсем не нужен,
чтобы сзади сесть неловко,
чтоб всю ночь смотреть на звёзды,
огоньки и провода.
Но троллейбус едет мимо
и мигает фонарями:
«Извини меня, приятель,
нам с тобой не по пути».
Я в ответ смотрю с улыбкой,
не кляну его чертями.
Он ведь прав, свою дорогу
нужно самому найти.
«Так пуля говорит бойцу: «Люблю!..»
Так пуля говорит бойцу: «Люблю!»
и горячо целует под лопатку.
Так сочиняют самый грустный блюз.
Так восхищаются величием упадка
и превозносят декаданс во всем —
в архитектуре, в музыке, в одежде.
Так капитаны остаются с кораблем,
который обречен в морях безбрежных.
Так уезжают раз и навсегда
от нелюбимых —
с равнодушием во взгляде,
перечеркнув напрасные года
в потрепанной линованной тетради.
Так остаешься в комнате один
под тусклым и невыносимо желтым светом.
И поглощаешь едкий никотин
без планов, без идей и без ответов.
Осенний триптих
I
Я лежал в траве, на восточном склоне,
наблюдал, как птицы в крикливом тоне
обвиняют солнце, что меньше греет;
а оно молчит, потому мудрее.
Я не слушал птиц и не слушал ветер,
никого не ждал, не мечтал о лете,
не хотел взлететь, не пытался ползать —
замерзал в траве в неудобных позах.
Я лежал один, но при том в обнимку
с Сентябрем, принесшим в кармане льдинку.
И казалось, год без любви – чуть больше
чем могу принять. Я лежал оглохший.
II
Октябрь начался с ненужных слов,
на семьдесят процентов непечатных.
Я пьяно спорил, и меня уже несло
течение. В руке был невозвратный
билет на рейс «Родные люди – Чужаки».
И я летел без пересадок до конечной,
сжимая от бессилия кулаки,
но улыбаясь