Мелкое воровство было для горожан нормой. Кажется, это и был наш национальный код7, который мы так упорно пытались найти. Украсть у того, на кого ты работал, означало, в нашем представлении лишь «вернуть своё». А если речь заходила о том, что Власть присваивает себе деньги из городской казны или имеет какие-то сомнительные связи с бизнесом, то, как бы вы думали, реагировало на это большинство горожан?
Как правило, их нельзя было удивить тем, что какой-то чиновник построил себе, например, дворец, ведь, по их мнению, все чиновники строят дворцы, и с точки зрения морали, которая на самом деле господствовала в обществе, а не была набором каких-то оторванных от жизни заповедей из ветхих книг, это и была наша норма. Типичный городской обыватель честно признавался в том, что делал бы то же самое, окажись он на месте этого чиновника, хотя и на своём, также старался не упустить «своего». Ещё одним вариантом ответа было:
– Если бы ты был там, ты был таким же.
Может быть, но я здесь, и я не такой.
И никто не задумывался над тем, что, в конечном счёте, мы обворовываем самих себя. Это была, если можно так выразиться, самоиндульгенция: «Если можно им, то почему нельзя мне?» И совершенно непонятно на что рассчитывала вся эта развращённая верхушка служителей городского культа, когда со всей серьёзностью и присущим ей цинизмом взывала к обществу с проповедями о скромном и благопристойном образе жизни.
Но что бы мы ни придумывали в своё оправдание и какую бы удобную мораль ни изобретали, мы жили в том мире, который создали, который заслуживали, и у которого не было никаких причин меняться, поскольку только мы сами могли быть этой причиной.
На самом деле все мы страдали лишь друг от друга, и большая часть наших бед происходила от того, что каждый считал себя умнее других, но как было объяснить всем, что глупее всего обычно выглядят люди, которые изо всех сил хотят казаться умными?
Кроме того, что каждому из нас было свойственно по любому поводу доказывать свою правоту, что проистекало из привычки, как я уже сказал, считать себя умнее других, пустое бахвальство также было нашей неотъемлемой национальной чертой. В нас всегда жило неистребимое тщеславие, которое в совокупности с индивидуальным и всеобщим комплексом неполноценности давало в итоге гремучую смесь. Мы хвалились поодиночке и все вместе, всем, чем только можно было хвалиться, и тем чем нельзя, когда хвалиться было особенно нечем.
Отчего-то мы тратили почти все свои силы на то, чтобы выглядеть и казаться, и так как каждый из нас стремился быть замеченным, совершенно не замечая остальных, это была абсолютно безысходная ситуация, в которой все говорили, и никто никого не слышал. И так как в большинстве своём мы были никчёмными и ничего не добившимися людьми, почти у каждого из нас обязательно был какой-нибудь родственник или знакомый, или, на худой конец знакомый знакомого, приближенный к Власти,