– А у моего Владимир с мечами и бантом!
– А у моего еще Станислав с мечами. Только он его не хотел принимать – товарищи уговорили.
– Орден не хотел принимать?! – изумился я.
– Ну да. Станиславом его за Ляоян наградили, а он не хотел принимать награду из рук Куропатки, ну генерала Куропаткина. Помните сражение у Ляояна?
Я не мог помнить чего не знал, но по звучанию сообразил, что в Маньчжурии.
– Ну, в Маньчжурии…
– Ну да. У наших там был перевес и в численности, и в вооружении… Япошки несли большие потери. Их маршал – забыл, как его… дал приказ отступить. Но тут выяснилось, что наш доблестный генерал его обогнал и уже отступает сам. А? Каково?
– Врете! – невольно вырвалось у меня.
– А вы не знали? Его бы судить, а его даже с должности не сняли. Чтобы он еще под Мукденом обкакался. У нас там было 330 тысяч против 270 у япошек. В пятьдесят тысяч перевес! А Куропатка и это сражение прокакал. Такие генералы на службе были. А Стессель? Бездарь и трус! Как и его покровитель. Порт-Артур пять месяцев геройски держался! А…
– Вы кого имеете в виду под покровителем? – ощетинился было я, подумав, что Петька снова намекает на Государя.
– Куропатку – кого! Он Стесселю покровительствовал. Япошки четыре раза крепость штурмовали – не могли взять. Там всего было довольно: и провианта, и боеприпасов. Все хотели драться. Еще б немножко, и япошки сдохли. А Стессель, гад, берет и сдает крепость. Вся Россия тогда ахнула…
– Да за такое расстрелять мало! – возмутился я.
– Его и приговорили, – хмыкнул Петька. – А Государь заменил ему на десять лет. А через год выпустили, да еще и пенсию назначили. За какие заслуги такие милости? А как, вы думаете, мог такой трус сам решиться сдать крепость?
Я прекрасно понимал, куда Мартынов клонит, и попытался отвести огонь:
– Ну, ему, верно, Куропаткин приказал.
На что Петька выразительно сплюнул и перевел разговор на Цусиму, где посланная Государем эскадра была наголову разбита японцами. Это я знал опять же не от отца.
Отец дома почти не бывал. Квартиру мы снимали в доходном доме по 20-й линии Васильевского острова. Отец появлялся шумный, радостный, и все сразу наполнялась светом от зажженных повсюду ламп, от надраенной посуды, в которой кухарка готовила любимую отцовскую уху, но больше всего от сияющей счастьем маменьки. Поцеловав ее, он подбрасывал в воздух Аню, пожимал руку мне, как бы проверяя ее крепость, и вручал всем подарки. Маменьке обычно что-нибудь финское из того, что не ввозилось в Россию, или найденный на пляже в Ревеле кусок янтаря, похожий на зверюшку, или просто смешную сосульку, отломанную с водосточной трубы на подходе к дому, – но неизменно нежное, трогательное. А мне он однажды привез настоящий фотографический аппарат, как он пошутил, «шпионский», всего 4,7 на 4,7 дециметра. Это было еще до Корпуса, в первом классе гимназии, и стало моим увлечением, которое во многом