Я солгу, если назову свое детство безоблачным, хотя, уверена – для посторонних ушей я слыла заводилой, озорной и смешливой девчонкой. Грустные лица искренне меня огорчали, а несчастье ближнего я расценивала как своё собственное и, сломя голову, бросаясь на выручку бедолаге. Обладая способностью расшевелить самого безнадёжного скептика-ворчуна, частенько и безо всякого умысла, я срывала школьные и университетские занятия, зато всеобщая любовь была мне обеспечена, а этот трофей дорогого стоил. Для умницы миссис Белл я так и осталась нерешённой задачей, а в моём альбоме для рисования всегда пестрили только яркие, сочные цвета, ведь изображала я то, о чём мечтала и во что хотела верить. Прилежание, полная отдача и готовность выполнить любое из поручений – так было «правильно» и, сколько себя помню, я интуитивно тянулась к тому, что делало меня лучше в чужих глазах. И, если на некоторых из моих рисунков и отсутствовали кисти рук – то лишь по той причине, что выходили они у меня из рук вон плохо.
Самые счастливые и запоминающиеся годы пролетели в большом старом доме маминых родителей, где я пребывала вплоть до бабушкиной смерти, вместе со старшими кузенами. Тогда мне казалось, что это и есть настоящая жизнь, когда за дело берутся одной дружной командой, смеются чаще, чем хмурятся, а старики, несмотря на полное отсутствие возможности прикорнуть из-за бесконечной возни шумной детворы повсюду, ко всем одинаково добры, деля сласти и шлепки между четверыми проказниками поровну. Сказка о золотом детстве оборвалась на середине, и с окончательным переездом под родительский кров во мне зародилось то неодолимое, постоянное, что беспрерывно отравляет моё существование и поныне – страх.
В четырнадцать я лишилась отца, но и задолго до рокового дня мне частенько доводилось дрожать у приоткрытой двери столовой, спасаясь от безобразных родительских скандалов. Надо полагать, переезд из большого города мало способствовал созданию семейной идиллии в тишине, как минимум за неимением той самой тишины: каждый прожитый день запечатлен в моей памяти как извержение вулкана, и систематические стихийные потасовки понемногу вытесняли из моей головы все необходимое, заменяя его отчаянием и паникой. Действия почти всегда разворачивались по одному и тому же сценарию: утомленная, а чаще взбешенная затянувшимся ожиданием мать, с порога набрасывалась на только вошедшего отца как дикая кошка, норовя исцарапать тому лицо либо ударить побольней. Отец не был святым, но питал неприязнь к грубому проявлению несдержанности, вывести его из равновесия было нелегко. Годы упорных