Жены Халуповича и Фалькнера и впрямь годились в дочери. Нечаянная оговорка старика вызвала смех, а Миша и Лев покраснели.
– Дорогие мои, – продолжал Борис Моисеевич. – Мое вам благословение, и чтобы у вас родились сыновья, и я попал к вам на брис, и Бог даст так и будет. Мы, евреи – семья с общей памятью. Эта память удержала нас вместе в галуте и позволила нам выжить. Все мы вышли из Земли Египетской, не забудьте это и там, на Святой земле…
Беременная жена Халуповича Дина уже не могла стоять, ей подали стул. Лев, расширив зрачки, как от нестерпимой боли, переминался с ноги на ногу, озирался затравленно. Миша Халупович, засунув руки в карманы потертых джинсов, был намного терпеливее, переглядывался с Либензоном по-мальчишечьи озорно. Это плохо вязалось с академическим видом Либензона: сутулый, бородка клинышком, в вечернем костюме; немногословный и серьезный. Вышло так, что преследования КГБ сделали его воином-одиночкой. Война была в полном разгаре. Для него речь шла о выживании русских евреев, и всякий, кто чувствовал себя соплеменником, и ныне должен быть на страже, как две тысячи лет назад. Еврейский мир – организм, живое тело. Ткани нашего мира обновляются смертью. Приходится бороться с варварством новой жизни. Он надеялся, что дружными международными усилиями удастся сломать «железный занавес». До алии он был физик, но жизнь вытолкнула его в лидера еврейской общины с ее непохожими друг на друга людьми, судьбами, охваченными алией. Либензон вошел в мир несопоставимых целей и стремлений, и задач, и подвигов, чуждого ему ортодоксального иудаизма, новой строгости и новых испытаний; в мир человеческой личности, чести и гордости.
Вдруг с непоследовательностью в мыслях подумалось на миг такое что-то, что трудно передать: допросы, фарс, ложь и предательство, страх быть арестованным и приговор за несговорчивость с властями. С отъездом Халуповича и Фалькнера жизнь не пойдет по-новому. Или он заблуждается?
Хозяин квартиры взял фломастер.
– Эти обои нужно передать в музей иудаизма, – сказал Чернобельский.
– А что, есть такой музей? – улыбнулся Халупович.
– Как только придет демократия.
– Демократия полагает, что каждая группа может быть права, и в то же время каждая группа может также и ошибаться, – сказал Фалькнер.
– Вчерашний атеист Розенштейн сегодня признает, что был не прав.
– Работа над ошибками не из приятных. Зато теперь он ортодокс. С ортодоксальной точки зрения религиозные догмы абсолютны и вечны.
К обоям подошел Розенштейн.
– Русская стена плача. Это все цитаты или отсебятина?
– Надо читать Тору вместо «Тании», – улыбнулась Аня.
Он отмахнулся.
– Бродского не захотели впускать в Израиль. В анкете он написал «Я еврей, христианин».
– Ну, пусть придет в синагогу и публично объяснится, но в Израиль ему дорога заказана, потому, что он нарушил Заповедь: «Почитай отца своего и мать свою».
– А если он половинка?
– Я