Дни тянулись долго. Моя детская болезненность никуда не ушла. Всё меньше я выходил на дневной свет, предпочитая ранние серые часы перед восходом солнца или вечерние сумерки, когда небо становилось сине-лиловым. Природа вокруг замка дарила спокойствие, врачевала давнишние раны, чего так не хватало на протяжении многих лет. Моими лучшими друзьями оставались книги, а самым красивым местом на земле я считал библиотеку Дункельбурга, хотя само родовое гнездо внушало мне лишь отвращение и ужас. Она открыла мир собственных фантазий и грез, бесконечного погружения в необъяснимые глубины, и очень скоро превратилась в преданную возлюбленную, которую я берег ото всех и ревновал, если кто-то заходил туда по требованию старого графа. Здесь я жил, спал и думал. Здесь маленький мальчик из Лёйтесдорфа, робкий странный юноша из пансиона в Майнце, который тайком встречался с мамой в отцовском особняке, чтобы пожаловаться на пустоту и одиночество, постепенно становился тем самым Радишем, которым позже меня увидели люди, так или иначе повлиявшие на весь дальнейший ход моего повествования, а значит и жизни. Наконец, неотесанного простака отшлифовали до такого состояния, что я мог показаться в высшем свете, не позоря великого княжеского рода, к коему принадлежал от рождения, но всегда считался не более, чем упущением злополучного валашского графа-затворника.
Мне стукнуло восемнадцать, и я был по-своему счастлив. С людьми общался мало, почти не говорил, но с удовольствием слушал других. В театре и на балах, как мне думалось, я производил впечатление – вот только не знаю, должное или нет. Общество называло юного наследника загадочным, и меня это устраивало. Доверять свои секреты я не привык, хотя иногда ужасная тоска накатывала, словно огромная волна, и тогда все вокруг теряло прежние краски. Но одиночество всегда являлось неотъемлемой частью моей жизни. Я не умел его нарушать. А люди считали меня гордым и бездушным.
С отцом мы не построили ничего. Виделись редко и мельком. Полгода он проводил в Валахии, управляя своими землями и наводя ужас на местных цыган. Другие шесть месяцев вел какие-то важные дела в Дункельбурге. При нем постоянно находился верный камердинер по имени Марсель, наверное, родом из Эльзаса, которого старый граф ценил необыкновенно высоко. Один раз по неграмотности я назвал его «управляющим» и получил несколько ударов тростью. Отец приходил в бешенство, стоило мне допустить малейший промах, поэтому наши диалоги всегда проходили весьма своеобразно – я молчал, набрав в рот воды, а он изливал в адрес живущих на земле потоки ужасной брани. Но то словечко мне понравилось, и в дальнейшем новый хозяин именовал Марселя так, как хотел. Еще одной заметной фигурой в наших владениях являлся Петрос. Он занимался содержанием