Отец настаивает на совместном ужине, приходится снова тащиться в старую квартиру в ободранном квартале. Снежинка живёт на похожей улице, но в другом конце города.
Вонь мочи, гул дребезжащих створок лифта, скупая улыбка во мраке дверного проема. В квартире всё так же, как и всегда: сырой свет, запах плесени, притравленный цветочным освежителем. На круглом столе дрожит ореол пыльной декоративной свечки – кажется, когда-то сама Снежинка ее и подарила. Расставлена пара чайных приборов. Слух рассеянно ловит обрывки торопливого рассказа: лживые мрази, гундосые стервы, пропавшие бланки, цифры, которые не сходятся; отец снова вываливает последние события его однотипных лет.
Снежинка размешивает сахар, кладёт ложку на кипенно белую скатерть, по которой расползается чайная клякса. Голос отца на мгновение прекращает дребезжать, а потом начинает снова. Снежинка тянется пальцами к мерцающему огоньку, любуется прозрачными подсветами собственной ладони, слегка накрывает пламя. Наверное, так и летят на ослепляющий свет слабые насекомые, и их вылизывают карминные языки, и сплевывают в безликое пространство. И нет ни в тех, ни других никакого смысла, его нет даже в действиях и результате.
Шипение влажной частицы белой плоти, крылья дыма и молекулы гари расползаются над столом. Ты что делаешь, дура, слышится рядом. Ничего такого, что может испортить твое реноме, шепчет она, прости. Он, кажется вне себя. Хватает дочь за шиворот блузки, так сильно, что воротничок впивается в горло. Тыкает в лицо мамино зеркальце на резной мельхиоровой ручке. Снежинка зажмуривается, лишь чувствует, как по носу бьёт холодным. На кого ты похожа, орет его рот, когда ты в последний раз смотрелась в зеркало?
«А ты?» – произносит ее голос, но, кажется, краткий вопрос слышит только она сама: отец не отвечает, больно дергает за волосы и настаивает, чтобы дочь отправлялась в ванную.
Вода слишком горячая, он всегда купал ее именно в такой. Ступни обжигает, но Снежинка послушно погружается до подбородка. Слезные железы сочатся соленым к уголкам губ. Ты должна оставаться чистой, вспоминает она, как воспитывали, чистой во всем, и никаких грёбаных татуировок, никаких кобелей и сучьих случек.
Отцовские руки стягивают резинку с засаленного хвостика, рыжие пряди расплываются в пятнах пены. Его намыленная ладонь усердно трет грязное тело дочери, особенно там, где ей всегда было неловко. Снежинка пересчитывает сколотые квадраты бесцветного кафеля: четырнадцать вверх и восемнадцать вдоль потолка, их количество не изменилось за одиннадцать лет с того времени, как она научилась считать до двадцати.
– Накинь халат и выходи, – беспокоится он, – не засиживайся слишком долго, это вредно для здоровья.
Она делает то, что велено, избегая смотреть даже на сливающуюся с чавканьем воду. Обтирается застиранным полотенцем, тянется к дезодоранту. Над полкой висит зеркало, в котором видно змеевик