– На зону меня не вернули, – усмехнулся он, – экономят казенные деньги на разъездах. Но мне осталось сидеть еще два года… – кроме начальства в дачном уединении его навещали только леди Августа, Невеста и сам Саша:
– Странница преуспевает на Кубе, – довольно подумал Наум Исаакович, – активистка тамошнего комсомола, обратила на себя внимание Че Гевары. Пусть посидит на Острове Свободы, и мы отправим ее в Америку, в движение пастора Кинга. И в Риме все в порядке, Монахиня скоро примет обеты и отцу Кардозо будет от нее никак не отвертеться…
О пропавшей троице шпионов и предателей, во главе с 880, Наум Исаакович предпочитал не думать. Допросы в Новочеркасске, где после бунта расстреляли зачинщиков, ничего не дали. Герцог, фальшивый товарищ Рабе и Мария Журавлева словно провалились сквозь землю:
– Ладно, – сказал себе Эйтингон, – их кости могут гнить в земле, а если нет, то мы рано или поздно их найдем… – пока что он, по его выражению, складывал под сукно и докладные записки профессора Кардозо. Герой Социалистического Труда требовал доставить к нему на остров Возрождения дочь:
– Он читал ее докторат и полагает, что доктор Кардозо внесет неоценимый вклад в советскую медицину, – Эйтингон презрительно выпятил губу, – никто сейчас не станет заниматься ее похищением, есть заботы важнее… – от настойчивого Кардозо отделывались обещаниями:
– Он еще тридцать лет проживет, – желчно сказал себе Эйтингон, – ему нет шестидесяти. Подождет он свою Маргариту, ничего страшного… – Кардозо напирал на то, что хочет передать экспериментальный институт в надежные руки:
– Профессор до ста лет дотянет, – хмыкнул Наум Исаакович, – пусть не притворяется стариком…
Он подозревал, что именно так думает о нем мальчик, сидящий рядом в комитетской «Волге». Комсомольца товарища Брунса, шестнадцати лет от роду, направили в ленинградское нахимовское училище по просьбе руководства Германской Демократической Республики и лично Маркуса Вольфа. После фиаско с так называемым перебежчиком Рабе, Наум Исаакович скептически относился к рекомендациям немецкого коллеги, однако изучив досье мальчика, приехавшее с ним из Берлина, он изменил свое мнение:
– Важно даже не досье, а сам парень… – он смотрел в прозрачные, голубые глаза, – он не лжет, он говорит правду… – немецкие коллеги тщательно порылись в документах гитлеровских времен. Эйтингон внимательно рассмотрел лагерные фотографии родителей Брунса:
– Нам повезло, что и Бухенвальд, и Равенсбрюк находятся на востоке… – бывшая Гертруда Моллер, в парадной форме вспомогательных частей СС, кокетливо улыбалась в камеру, – бедный Иоганн, он словно олицетворение трагедии немецкого народа… – мальчик много говорил о погибших отце и сестре, но почти не упоминал мать:
– Ему стыдно, – понял Эйтингон, – она тоже сгинула