Меня пригласил Сурен, армянин из Херсона. Объяснил как найти, пересёкши Джефферсон и дальше вдоль Диаз до тупичка.
– Приходи, много наших будет. Все чего-нибудь наготовят, по-русски. Потлак.
Он говорил, дёргая головой и глядя вокруг по-петушиному, только петухи шею вверх тянут и головой как перископом крутят, а Сурен наоборот хохлился и глазами по земле шарил, будто обронённую мелочь высматривал; а вот нос и вправду петушиный был, крючком и костистый.
– Приходи, тоже приноси что-нибудь, ага?
– Я не очень-то готовлю, Сурен, ты знаешь.
– Ну в магазине прихвати чего-нибудь, в русском, неважно, – он утвердительно клюнул воздух влево-вправо. Я же поморщился про себя (ехать далековато), но Сурен как-то углядел.
– Или бутылку принеси, неважно, ага.
– Хорошо, подумаю.
Я давно привык, что такая фраза исчерпывает разговор, как нажатие кнопки «отправить» в электронной почте, как подпись на квитанции, или как открытая уходящему гостю дверь. Однако не для Сурена и не для всех соотечественников.
– Да ты не думай, приходи, посидим. Ну?
– Хорошо, я подумаю.
– Ты подумай, подумай и приходи.
– Хорошо, я подумаю.
Не удержавшись, я обронил непрошенный, как отрыжка, смешок. Однако на собрание я пошёл, и бутылку, как было наказано, прихватил. Там я и встретил Танюшу, на тот момент Таню Хворостову.
Первого впечатления от неё я не помню, потому что его не было, потому что первое, что привлекло и тут же приковало внимание, была девочка, гостившая здесь у своей бабушки, как рассказал мне Сурен, явившийся как «лист перед травой,» но если Сурен был листом, то несомненно банным, а что я за трава, и думать не хочется.
– Давай, – клюнул он на бутылку у меня в руке, -Я пристрою, а ты осваяйся, ага.
И оставил меня «осваяйться.» Девочка была без возраста, и только видя подруг, с которыми она порхала между гостей как стайка стрекоз в камышах, я понимал, что заглядываться на это чудо, мне не следовало, если я не хотел, чтоб перестали меня куда либо пускать, или того хуже. Даже в неистовом блеске калифорнийского солнца она смотрелась ясным синеглазым солнышком, убранным легчайшей белизны волнистыми волосами, сливающимися в мягкую, как мечта, косу. Нездешняя синева её беспечных глаз пробрала меня до кости, и коричневой душной мутью поднялась от живота досада. Всё померкло и придвинулось ближе слюбопытством гиены к подранку. Женские крикливые голоса рубили наотмашь, а смех впивался в мозг и терзал его, как та же гиена, распалившаяся, дорвавшаяся-таки до плоти. Хоть бы Сурен пробурчал пробормотал что-нибудь, ага, а то как в землю ушёл, сука. И тут я краем глаза её усмотрел и, зацепив, потянулся.
Она
Она сидела чуть поодаль на коротком диванчике наискосок, так что нельзя было присоседиться, и подробно