Поняв, что сказал лишнее, старик уже строго подытожил разговор:
– Будешь жениться, подумаем, что и как. Мы в селе люди не последние.
– С Иваном Данишем неважно, – заметила Надежда Казимировна. – Люди говорят, что он сильно запил, когда из Минска вернулся. Да и мать Ивана я недавно видела, она о том же говорила. Хотела с тобой, Лешка, встретится, выяснить, что с Иваном…
– Да-а?.. – Алексея это новость озадачила. – Зря это Иван, зря…
«А все Марина…»
Алексей встал.
– Спасибо. Пройдусь я лучше по селу.
За ним вышел дед Федор.
VIII
На улице Алексей услышал песню. Это пел пьяный Илья Еремеев. Шел он по улице в расстегнутой рубахе, грязный, растрепанный.
– Проводила меня мать у солдаты! – неслась его песня вдоль улицы нестройно и тяжело.
– Что это он в будний день пьяный? – спросил Алексей.
– А он каждый день пьяный, тьфу ты! – дед Федор плюнул, протер слезившиеся от старости и нелегкой жизни глаза. – Было у него, говорят, на сберегательной книжке рублей триста, так он уже все снял и пропил. Что тут скажешь – Дуромей, он и есть Дуромей.
Проходя мимо двора Жилевских, Илья остановился и стал мрачно глядеть на Алексея.
– Здравствуйте, – поздоровался парень.
Еремеев ничего не ответил и только пьяно шатаясь, щерил свои щербатые, гниющие зубы. Алексей отвел взгляд, пошел во двор.
– Не нравится?
Илья зло покрутил головой и поплелся дальше.
– Проводила меня мать у солдаты! – гудел он одно и тоже.
Дойдя до своей хаты, Илья медленно вошел к себе во двор и прямиком направился к собаке – рослой и худой дворняге с побитым боком – на нем виднелась запекшаяся кровь. Хотел погладить ее, но собака, отступив, ощерилась, зарычала.
– Ах ты, гадина, – прошипел Еремеев.
В его голове мелькнула страшная, дикая мысль: «Повешу».
Он снял конец цепи от столба, привязал к ней валявшуюся у забора грязную, потемневшую, но еще крепкую веревку, и потянул собаку за хлев, к разлапистому вязу. Почуяв недоброе, дворняга зашлась лаем, рванулась в сторону.
– Не удерешь, – захрипел Илья.
Его всегда набрякшие водянистые мешки под глазами еще больше посинели, кадык на худой, красно-багровой шее нервно дернулся.
– Не удерешь, – повторил Еремеев.
Он перекинул сцепку цепа с веревкой через толстый сук вяза и стал тянуть, наваливаясь на конец веревки всем своим худым, но все же нелегким мужским телом. Собака уже стояла на задних лапах. Илья предпринял последнее усилие, и дворняга повисла в воздухе. В ее круглых, желтоватых глазах застыл ужас и страх. Высунув язык, она еще дышала. Еремеев привязал конец веревки к забору, уставился на собаку и нервно, точно в лихорадке захихикал.
Соседка, добрая и тихая доярка Люся, наблюдая со своего огорода за Ильей, присела от не меньшего, чем у повешенной собаки, страха. Тело женщины била дрожь. Она хотела закричать, но не смогла.
Илья,