Отрезвляя в стельку, —
Чтоб до оттепели врос
В лёд, как в ту шинельку.
А с капелью, по весне,
Уползая в реки, —
Словно Вию, тая, мне
Приподнимет веки…
Сумасшедшая погода
Успела перебрать все краски
И ни одной не позабыла —
Сияла солнышком от ласки,
Борей гнала и ливнем била,
И с мимолётностью такою,
Что лишь откроешь зонт, как снова
Сплошное солнце над тобою,
А спрячешь – вдарит, и сурово.
Не успокоится, чертовка,
И всё размашистей и глубже
Наносит шквальную штриховку
На куртки и рябые лужи…
Тучи над «Электросилой»
Густые и тяжёлые,
Подкрались и застыли
Над «сталинками» жёлтыми,
Грозясь «Электросиле».
Решали: влить ли дождика,
Отвесить пару молний,
Дать ветра – чтоб подкожного,
Иль просто гром исполнить…
Пока рядились-спорили
В фантазиях неброских,
Устали и рассорились.
И сдулись – у Московских.
«Ледовитый город с безумным трафиком…»
Ледовитый город с безумным трафиком.
Не Москва, но жалит порой больнее.
Я приехал сюда, чтоб проснуться графиком.
А очнулся и понял: почти на дне я.
Антидот простыл в морозильной камере.
На листах с набросками – пыль в три пальца.
Лишь слова, что от сердца текли, не замерли,
Не жильца выдавая, а постояльца.
И в созвучие с ними войдя единожды,
Вторит стуком в окно из октябрьской бездны
Ветка им: неужель не видишь ты —
Хоть до ста доживи здесь – не станешь местным.
«Залив умолк. И врос…»
О. Калашниковой
Залив умолк. И врос
Во тьму, и за плотиной
На дно с собой унёс
Все звёзды до единой.
Растаяли слова,
Скользнув во мрак отвесный,
И кажется: сама
Вселенная исчезла.
И в мире – ни души!
А тишина такая,
Что, сколько ни дыши, —
Не видно ночи края…
Старый петербуржец
Чухонской изморози след
Растапливает утро.
А он бредёт – ему сто лет,
Внутри – светло и мудро.
Пускай от дыр его пиджак
В просветах, словно сито, —
Он улыбается, чудак,
Его душа открыта.
И пусть заснежен сединой
И еле тащат ноги —
Он состоялся. Он живой.
В отличие от многих.
С невероятным рюкзаком —
Вперёд. И к чёрту дыры!
Он всех богаче в мире том,
Где сам он – больше