В результате всего этого кошмара Инна почувствовала себя заезженной пластинкой в пустой комнате – крутится-крутится по одной бороздке, а иголку сдвинуть некому.
Очень хорошо умела сдвигать сожительница и даже как бы подруга Аглая. Будь Аглая здесь, она бы уже понастроила столько разнообразных психологических конструкций, объясняющих поведение этой «темной» лошадки, которая, по мнению Аглаи, была «умнее и хитрее всех нас, вместе взятых», что Инна, если бы и не сдвинулась с заезженной бороздки, то, по крайней мере, нашла бы в себе силы начать свой диплом.
Но Аглаи не было. Аглая, пережевав кучу каких-то старых газет семнадцатого, что ли, года, из которых должен был получиться ее диплом, отбыла пережевывать эту историческую кашу в свой родной южный город, где Аглаина мама растила грудного еще Аглаиного ребенка. Жизнь в столице у Аглаи тоже складывалась так себе. Но Аглая не унывала, поскольку в родном городе у нее прошлым летом появился «шанс». Вот она и ездила в родной город с завидной регулярностью – понянчить ребеночка и попасти «шанс».
А бедная Инна сидела одна в комнате, жгла ладан, курила, смотрела в окно и хотела застрелиться или отравиться. Потом смотрела на себя со стороны и соображала, что на этот раз нужно как-то сдвигаться самой. Пока еще в голове все окончательно не сдвинулось.
***
…В центре все таяло, хлюпало и слезилось. Именно в такую серую слякотную пору на Инну снисходил покой. Или, на худой конец, какой-нибудь слабенький его заменитель.
Подходя к факультету, Инна обнаружила на своем лице чей-то настойчивый взгляд. Взгляд был очень знакомым – в нем читалась тоска собачья. Инна догадалась, что взгляд, наверное, похож на ее собственный, отчего-то приободрилась и чуть было не кивнула приветственно. Однако лицо на Инну не среагировало, прошло мимо, и тогда Инна кое-как сообразила, что это был известный, но с ней лично незнакомый артист Станислав Любшин. То, что артисту Любшину тоже тоскливо, почему-то отчасти успокоило ее, и она вошла во двор факультета.
Факультет на фоне окружающей сырости выглядел облезло и плачевно. Его не спасала даже мощная фигура Основателя, на коленях которого Инна уже пятый год мечтала посидеть. Но колени были о-очень высоко.
Внутри оказалось, как всегда, в меру торжественно, в меру мрачновато и чрез меры накурено. До конца пары оставалось минут десять – как раз, чтобы выкурить сигаретку. Инна обосновалась на площадке второго этажа и, потихоньку потягивая дым, раздумывала, как странно вот так, во время пары, стоять напротив учебной части и не бояться внезапного появления инспектрисы курса. Странным было и то, что простояв на этом клочке для курения целую вечность, можно было не увидеть ни одного знакомого лица. Все сидят по своим