Дома окружила никлая духота, но не отворила ни одного окна. Бросилась в горячую ванну, меня заволокло туманом. И когда всплыла, увидела, как стянуло кожу, как погрубел ее оливковый оттенок.
Вечером позвонил отец. Не узнал моего осевшего голоса, решил: какая-нибудь подруга.
– У меня нет подруг, – сказала я.
– Учту. Дочь, приезжай. Ради тебя облачусь. Манишка, понимаешь, фрак. – Сколько энергии, шутливого довольства собой! – И кое с кем познакомлю… Ты слышишь?
– Да. Но мне это не нужно.
День был как день. Мой день, снова мой. Не выношу длительных отлучек. Своей потной, человечьей безликости. Оставляю клочья нечистой кожи…
День был как день. До момента, пока не позвонил отец. А я ждала не его.
Я закрыла глаза и из-за сотен верст мысленно проследила за перемещениями человека, ставшего тенью. Скользнувшей под стенами собора и затерявшейся среди водянистых теней от уличного фонаря.
Одна
Суетился, напевал, радовали суматошные сборы – словно не в командировку, а по горящей путевке на Юг (старые отошедшие времена). Пока плескался под душем, она, переломив сон, утреннюю слабость, готовила завтрак, была как в тумане: две недели сама по себе наконец. Это что? это как?
Надо ли было провожать? «Если не в тягость». В метро (от такси неосмотрительно отказалась) на одном из перегонов остановили движение – а было-то всего полчаса! Успели едва-едва, прощание у вагона, чмокнул в висок: будет звонить.
Поезд втянул хвост под арку и ухнул в сияющую пустоту. На платформе, под фонарным столбом, в косом солнце, остался пьяный старик. Покачивался и обсасывал кавказские усы. Матрасная рубаха вальяжно лежала на мясистом животе…
Из-за привокзальных ларьков перекликались гортанные голоса, припахивало шашлычным чадом. Будто южный базар. Юг она так и воспринимала: базар, жуткий проходной двор, существуешь временно и бесполо. Тем не менее едва ли не ежегодно – Юг, Юг, непременно Юг. Слава Богу, отрезало. Видимо, навсегда.
Вокзальный старик почему-то не отпускал от себя. Торчал перед глазами то в виде пузатенького флаконца, который она вдребезги с туалетного столика, задела впопыхах (этот удушливый галантерейный смрад!), то напоминал мужа… покуда не совместился с чем-то уже без определения – ее, Анастасии, самоощущением.
Дома она снова забралась в постель. И проспала до одиннадцати – судя по солнцу позади новостроек. Прямо напротив громоздились, на месте деревенских огородов и срытой старой шоссейки. Начисто выпихнули небо из окна. Оно было приоткрыто, пол забрызгало (прошел дождь) и на мокром полу отражался висевший в простенке большой холст в темной раме. На репродукции – деталь натюрморта, написанного очень ярко, – кранаховская долготелая Ева жеманилась в окружении зажженных свечей… «Будем считать, что Ева. А может, субъект спиритический, на кой черт тогда свечи! – ерничал муж. – Еще вон и письмецо в шестнадцатый век знаменитому немцу, конверт с готическим адресочком!»
Когда