– О, Марина, я поняла!
– Тогда скажи мне пример.
– Я боюсь, что будет неверно.
– Ничего, говори, если будет неверно, скажу.
– Музыка – понятие, голос – воплощение. (Пауза) Доблесть – понятие, подвиг – воплощение. – Марина, как странно! Подвиг понятие, герой – воплощение.
Они обе думали об одном и том же.. Не называя имен, не говоря, внутри, душою. Вспоминая. И молясь.
Алина, счастливо записанная Цветаевой, молитва была такая:
«Спаси, Господи, и помилуй; Марину, Сережу, Ирину, Любу (последняя няня или прислуга? – автор.), Асю, Андрюшу (сестра М. И. Цветаевой и ее сын, оставшиеся в Крыму – автор), офицеров и не – офицеров, русских и не – русских, французских и не – французских, раненных и не – раненных, здоровых и не – здоровых, всех знакомых и не – знакомых».
Но чистая детская молитва все же не спасла младшую сестренку Али. Дети почти все время голодали. Аля, впридачу ко всему, начала безнадежно хворать – приступы лихорадки ее почти не оставляли. Чтобы как – то уберечь трехлетнюю малышку от постоянного недоедания, Марина, по торопливо – небрежному совету знакомых, в ноябре 1918 года, отвезла Ирину в Кунцевский сад – приют для детей – сирот, где давали горячую баланду – суп раз в день – так называемое «питание»! Приют этот считался тогда образцовым и снабжался продуктами американской «Армии спасения». Но, вероятно, они разворовывались, увы…
Безнадежная, отчаянная соломинка: вороватый приют – попытка спасти ребенка, частицу любимого ею Сережи.
Марина описала тот день, когда они прощались с Ириной. Немногими, скупыми словами. Их старательно обходят вниманием почти все именитые «цветаеведы». Еще бы. Ведь этот маленький карандашный абзац в дневнике рушит их стройные теории о «нелюбви» Марины к младшей дочери, о не памяти о ней:
«14 ноября в 11 часов вечера, – в мракобесной, тусклой, кипящей кастрюлями и тряпками столовой, на полу в тигровой шубе, осыпая слезами собачий воротник, – прощаюсь с Ириной.
Ирина, удивленно улыбаясь на слезы, играет завитком моих волос. Аля рядом, как статуя воплощенного – восторженного горя.
Потом поездка на санках. Я запряжена, Аля толкает сзади. Бубенцы звенят – боюсь автомобиля. Аля говорит:
«– Марина! Мне кажется, что небо кружится. Я боюсь звезд!»
«Я боюсь звезд!» – на всю жизнь осталось в душе Али, пусть и подсознательно, это горестное ощущение – воспоминание безнадежной поездки в Кунцево и боязнь черноты ночи. Чернота никогда, за всю ее жизнь, не сулила ничего хорошего. Такою же, звездною, черною ночью, 27 августа 1939 года придут с обыском на дачу в Болшево.
И уже на рассвете Алю увезут на Лубянку. Но это будет позже. А сейчас – ноябрь 1918 года*. (*Кстати, по некоторым документам и книгам, обе девочки были временно помещены Мариной в Кунцево, но Алю она вскоре забрала из –